Иерусалим - Денис Соболев

— Привет, котенкин, — сказал я, стараясь оправдаться еще до того, как она успеет начать скандал, который остановить уже будет невозможно, как бы ей не хотелось, — я тут задержался на работе, а ты, наверно ужасно волнуешься.

— С чего это ты взял, — сказала Аня, — у тебя мания величия. Да сиди за своим компом сколько хочешь, мне плевать, когда ты приедешь.

— Я уже выезжаю, — сказал я, и мы попрощались. Все могло обернуться гораздо хуже.

«Возможно, — сказал я себе выходя из здания, — то, что меня так поразили эти бессмысленные цифры, — это расплата; расплата за пристрастие к абстракциям, за эгоцентризм, за недостаток внимания к Ане и ребенку, за пренебрежение к ее друзьям и, между прочим, еще и за то, что мне было скучно читать все то, что я прочитал до этих идиотских бессмысленных девяток, а ведь это то, что любят и во что верят миллиарды людей. А с другой стороны, может быть, мне все это и правда не нужно». В любом случае, мне следовало торопиться домой; я, хотя и выбрал несколько кружной путь, сделал это вполне сознательно — на этой дороге никогда не было пробок, и, по моим расчетам, я должен был добраться до дома быстрее обычного. И только на полпути к дому я сообразил, что уже достаточно поздно и пробок в это время уже нет нигде. И все же на этот раз пробка была; в самом неожиданном месте: на подъезде к Французскому холму в полной неподвижности стояла длинная цепочка автомобилей, противоположная же полоса была полностью пуста. Позвонив в Центр движения, я узнал, что на перекрестке у холма найден «подозрительный предмет» и движение перекрыто в обоих направлениях. Чтобы сэкономить время, я развернулся и поехал назад в сторону Рамота, надеясь проехать через промышленную зону и религиозные районы и выехать на шоссе, разделяющее западный и восточный Иерусалим и ведущее к Старому городу; если бы мне это удалось, я бы смог выехать на мост, ведущий от Французского холма на север, и таким образом обогнуть пробку. Но еще до того, как я доехал до моста, позвонила Аня.

— Ну и где ты? — сказала она. — Я, между прочим, не кухарка, чтобы ждать тебя с ужином до полуночи.

— Уже подъезжаю к мосту, — сказал я.

— С какой стороны? — спросила Аня.

— Со стороны Бар-Илана.

— Ты едешь с работы, — сказала Аня, но не вопросительным, а скорее, как мне показалось, раздраженным голосом.

— Да, — ответил я. — Я тут решил сократить путь, чтобы приехать побыстрее, поехал по нижней дороге, но там что-то нашли, и все было перекрыто, и я поехал на…

— Что меня удивляет, дорогой, — сказала Аня медленно и задумчиво, — это то, что ты меня держишь совсем за полную идиотку.

Я попытался ответить, но в трубке наступила тишина, и я услышал эхо собственного голоса; было похоже, что она, как обычно, бросила трубку. Я подумал, что надо изменить устройство мобильников и сделать так, чтобы при окончании разговора раздавался длинный гудок — в точности так же, как это бывает по стационарному телефону.

Надо было дать ей время остыть, и, не доезжая до Гиват Атахмошет[149], я свернул в сторону старых религиозных кварталов; оттуда, сказал я себе, всегда можно будет выехать по одной из параллельных улиц. Мне неожиданно стало приятно, что я так хорошо знаю город. «При наших пробках это экономит массу времени», — подумал я. Я припарковался в одном из переулков и уже, начав вылезать из машины, неожиданно передумал и остался сидеть, разглядывая сквозь лобовое стекло текущую мимо меня толпу в черных лапсердаках; я попытался всматриваться в их лица, но довольно быстро понял, что на этот раз они не вызвали у меня никаких чувств, кроме равнодушия — ни раздражения, ни радости, ни умиления, ни горечи, ничего. Я все еще был способен чувствовать нечто похожее на умиление при взгляде на девочек в длинных платьях с рукавами до самых ладоней и светящимися глазами; но в это время их уже не было на улицах. Мимо меня проносило чужую и равнодушную черную толпу — волна за волной. Но неожиданно среди ее лиц я увидел странного человека — того самого, которого я не стал догонять в то утро; он шел неторопливо, как бы намеренно не сливаясь с толпой, постоял у моей машины, внимательно посмотрел на меня и пошел дальше. В первую секунду его взгляд меня испугал; даже если предположить, что в то утро старик меня запомнил, я был абсолютно уверен, что в полутьме машины меня практически не было видно. Чуть позже я сообразил, что это был всего лишь праздный взгляд любопытного прохожего, пытающегося рассмотреть странного водителя, который перегородил тротуар и при этом явно не торопится никуда идти. И все же чувство узнавания, скорее всего иллюзорное, было столь сильным, что я вышел из машины и отправился вслед за ним.

Он довольно долго кружил по улицам, все еще неторопливо, но при этом как-то странно и почти судорожно в своей несомненной бесцельности. Потом остановился у низкого двухэтажного дома шириной всего в два окна, выстроенного из грубого белого камня, открыл дверь и, неожиданно повернувшись ко мне, жестом пригласил меня войти. Он выглядел так же, как в то утро, — высокорослый, с усталым и помятым лицом, но из-за отсутствия своего нелепого и бутафорского холщового мешка он уже не производил впечатление нищего или пьяного. Я подошел поближе, и он снова показал на дверной проем; ошибиться было невозможно, он действительно меня запомнил. На мгновение мне показалось, что я его тоже знаю, точнее — знал задолго до этого утра; в мозгу, в памяти вспыхнуло и засветилось бледное расплывчатое белесое пятно узнавания. Но почти сразу я понял, что никакого желания с ним разговаривать у меня нет, да и Аня ждала меня дома.

— Простите, это должно быть ошибка, — сказал я, — мы с вами не знакомы. Вы меня принимаете за кого-то другого.

Он немного удивленно посмотрел на меня, но его удивление показалось мне неискренним и наигранным.

— Лейб-Сорес, — сказал он, протягивая руку, — а вас зовут Азаэль.

«Азаэль», — сказал я себе; все прояснилось и стало неожиданно обжигающе ясным; а потом на меня снова нахлынула слабость, ноги наполнились ватой, а тротуар, чуть качнувшись, сделал шаг вниз, и на долю секунды мне показалось, что я стою на ходулях. «Мне не следовало так распускаться, — подумал я, — я должен пережить и это». Но руки начали неметь и наполняться мелкими слабыми уколами, как бывает с ногами, когда их отсидишь; я перестегнул ремешок часов на одну дырку. Было бы странно пытаться прощаться с этим нелепым созданием моего переутомленного и больного мозга, и, осторожно развернувшись, я медленно пошел в сторону машины. Каждый шаг требовал усилия, и казалось, что я ступаю не на асфальт, а на рыхлую и толстую перину. «Да, — сказал я себе, — то, что произошло со мной, пугает меня больше, чем пугала бы любая обычная болезнь, но ради Анюты и ребенка я смогу справиться и с этим; душевные болезни тоже излечимы». Я решил ничего ей не рассказывать, а завтра утром вместо работы пойти к врачу — на этот раз психиатру.

Становилось все холоднее, и неожиданно я почувствовал парализующую внутреннюю тишину; голос, которым я говорил с собой, с Аней, с психологом, с родителями, друзьями, коллегами, исчез. И снова, как и тогда со стариком-галлюцицацией, на долю секунды мне показалось, что эта тишина когда-то была со мной, что я возвращаюсь туда, где я был дома; небо, еще чуть серое и не вполне ночное, наполнилось прозрачным покоем. Но последним усилием воли я заставил себя избавиться от этого приступа самообмана и сказать себе правду: «Да, я болен»; а потом, все дальше погружаясь в тишину внутренней пустоты и безнадежности, я снова сказал себе, что эта болезнь излечима, главное — не запускать ее. Я шел медленно, чуть покачиваясь, преодолевая слабость тела, инерцию потрясения и удушающую тяжесть безнадежности; мимо меня катились черные волны безлицых шляп, и лицо старика с клочковатой желтой бородой не отпускало меня. Мне не хотелось быть на виду, и я отправился к машине в обход, улочками и темными переулками; казалось, что небо уже совсем рядом и своим черным маслянистым сводом касается нищих домов и дырявых черепичных крыш. Мир, к которому я теперь принадлежал только наполовину, разошелся в стороны, оставляя меня в пустоте как бы на полпути до низкого ночного неба. Это, наверное, вкус прощания, подумал я, и неожиданно почувствовал, что счастлив, как не был уже много лет.

Как это часто бывало и в прошлом, к утру я успокоился и начал смотреть на многие вещи значительно более трезво; вероятность того, что вчерашний старик был галлюцинацией, была крайне велика, но я все же не мог сказать, что полностью в этом уверен. Возможно, что старик был вполне реальный, а галлюцинацией были только его слова — если же так, то это возвращало меня к проблеме кратких слуховых галлюцинаций, с существованием которых я уже смирился; разумеется, их едва ли можно было счесть поводом для особой радости, но они также не были причиной для того, чтобы немедленно бежать к психиатру и требовать госпитализации; было значительно более разумным успокоиться, постараться следовать советам моего психолога и внимательно понаблюдать за собой. Так я и решил, тем более, что в любом случае, неделя уже кончалась.