Василий Голицын. Игра судьбы - Руфин Гордин

И так как князь Борис, обмякнув, погрузился в себя и не отвечал, продолжил:

— Все в прошлом. А нынче за вами ничего нету.

Князь Борис поднял на него мутные глаза и промычал:

— В-вечный мир с Польшею, вот что. И со шведом. Все князь Василий… — И, пошатнувшись, продолжил коснеющим языком: — Дозволь мне, великий государь, в постелю лечь. Нету мочи долее стоять. Округ меня рыбы плавают… И я, глянь, поплыву…

Петр рассмеялся:

— Уведите его, пущай проспится, — и добавил: — Умный человек, а бражник великий. Весь ум хмель выветрил.

Он любил князя Бориса и нередко даже бражничал с ним. Но с умеренностью. Князь Борис в ту роковую ночь, когда Петр спросонья смалодушничал и бежал к Троице, показав врагу тыл, оставался главным распорядителем. Главным был он в Троице, причем в минуту опасности был трезвехонек и деятелен.

Он не напомнил Петру про его ночной афронт. Но с той поры царь Петр не казал противнику спину, а встречался с ним лицом к лицу. А за ту ретираду ему было мучительно стыдно, и он предпочитал, чтобы ему не напоминали о ней. Даже матушка царица Наталья Кирилловна.

«Спросонья чего только не натворишь, — думал он порою. — Такая муть в голове, что ничего не помнишь. И себя-то забудешь — таковое привидится».

Искал, искал себе оправданье — перед самим собой искал — до того стыдно было. Лез теперь напролом и всех очевидцев своего малодушия инстинктивно избегал. В оправданье себе думал еще: молод был, не опытен. Да и матушкины страхи на него губительно действовали. Уж как она за него опасалась — невозможно словами выказать. Ежели бы дозволил — ив марсовы потехи за ним ходила. И за каждым его шагом, его оберегаючи, следовала бы. Одно слово — мать. Да не просто мать, а мать царя. Она в ответе и за государя, и за государство.

Князь Борис Алексеевич Голицын проспался. И как всегда был деятелен, распорядителен и разумен.

— Вели трубить сбор, — обратился он к Петру. — Приспело время ступать на Москву. Отсиделись, слава Богу, 3ia крепкими стенами. Супротив нас, почитай, никого нету. Царевнино воинство по домам сидит.

— А ежели и вылезет — не страшно. Побьем! — Бесстрашие прочно поселилось в Петре. Он просто жаждал искупить свое малодушие. И ежели бы сейчас вскипела битва, он бросился бы в самую гущу, не раздумывая. И преступя матушкины наказы. Они более не имели над ним власти. Он сохранял сыновнюю почтительность, но не послушание. Отныне все поступки свои соотносил со званием царя, с царским достоинством и со своими соображениями, более ничего в расчет не принимая.

Хватит, опекали его, предостерегали, оберегали, наставляли; теперь он станет жить своим разуменьем. Он — государь всея Руси. Полно ему на привязи ходить. Никто из иноземных королей, как сказывают «Гистории», смолоду над собою власти не терпел. Советы подавать — сделайте милость. Но он, царь, волен их принять либо отвергнуть.

У него как-то сразу прозрели очи. Он проник разумом в связь вещей, в те побуждения, которые двигают людьми и их поступками. Все оказалось куда проще и объяснимей: людьми двигало либо тщеславие и жажда власти, либо любовь к наживе и к богатству.

Разумеется, во всех его дальнейших шагах и распоряжениях было более всего самоуверенности молодости. Но был и трезвый ум, и дальнозоркость выдающегося государственного мужа, и, наконец, — зачаток того, что позже назовут гением Петра.

Он прозревал свое будущее. В нем исподволь прорастала дерзость. Та дерзость, а лучше сказать дерзновенность, которой были проникнуты все его дальнейшие действия и поступки, заставившие мир восхищаться, удивляться либо негодовать.

А пока что он делал смотр своему войску. Оно глядело достаточно грозно, хоть и было разношерстным. Со стороны оно напоминало ежа, встопорщившего свои колючки. У каждого было либо копье, либо бердыш.

— Ощетинились, — пробурчал Петр. — А где пушки, где пищали?

— Склали на возы, — отвечал боярин Алексей Семенович Шеин, — потому как грузно, на плечи давят.

— Всех стрельцов отныне именовать солдатами! — неожиданно бросил Петр, — ибо они есть мятежное войско, строю не ведают, на торжищах да на ярмонках разным товаром промышляют, интерес у них более торговый, нежели воинский. Оставить полк Стремянной да Сухарев — эти двое верных.

Он снова оглядел войско. Повел глазом сначала поверху, потом понизу и неожиданно увидел босые ноги, серые от пыли.

— Разве ж босоногое войско где-либо существует? — подозвал он полковника Патрика Гордона.

— Нет, государь, — улыбнулся Гордон одними краями губ. — Могу доложить, что в Шотландии лет триста тому назад мои предки ходили в походы босыми — такая была бедность.

— Способней было удирать, — заключил Петр. — А у нас что — сапог недостача?

— По летнему времени способней, — вмешался воевода Шеин. — Опять же берегут — дорога обувка.

— Все равно — обуть, — нетерпеливо топнул ногой Петр. — И чтоб более босых ног не казали!

Наконец двинулись. Ворота Троицы — настежь. Валили в них скопом. Выкатились в слободу; не войско — толпа. Но уж не остановить, не подровнять.

Петр сначала ехал сбоку — длинные ноги не попадали в стремена, едва не доставая до земли. Подъехал князь Борис Голицын на своем караковом жеребце, сказал, усмехнувшись:

— Конь-то у тебя, государь, коротковат малость. Я тебе другого сыскал, широкой кости.

— Подведи — пересяду, — буркнул Петр. Он был не в духе. Войско брело по дороге словно стадо. Над ним вскипала пыль, медленно опадая. Боевым духом и не пахло. Понуро передвигали ноги, наступая друг другу на пятки.

Конь и в самом деле был высок и широк, и седло с высокою лукой постарались подогнать под ногастого Царя, и стремена пришлись впору.

— Закажи музыку, глядишь — возвеселятся.

— А ты, государь, поезжай вперед. Твое место в изглавьи, — посоветовал князь Борис и поскакал за музыкантской командой.

Сначала ударили в барабаны. Потом невпопад задудели флейты и рожки, вознеслись медные голоса труб. Наконец сладились и оказали действие: люди вскинули головы, пошли в ногу.

— Там, где войску должно пройти, дорогу втрое ширше торить надо, — назидательно сказал Петр Шеину — будущему первому российскому генералиссимусу. — Заметил?

— Заметил, великий государь. И то правда — не потоптать бы полбу.

Людская змея протянулась версты на две.

— Как станем биться, ежели, не приведи Господь, неприятель покажется?

— Развернемся, — с натужной бодростью отвечал Шеин.

Петр только хмыкнул. Над землею разгоралось утро. Быть бы ему верным, да где там, при такой-то массе народу. Полевые жаворонки, затеявшие было свою непритязательную песнь во славу солнца, испуганно прянули в соседний лес. Желтые полосы пыли осели на росистую траву. Встретившийся было пастух в панике погнал стадо прямо через поле ржи.

Растерянность и недоумение сопровождали войско. Этой дорогой и прежде брели разрозненные отряды. Но они были невелики. Во главе их ехали полковники, воеводы. А тут валит несметная орда и ведет ее сам молодой царь. Это ему и его старшему брату возглашали здравие благочинные в церквах, видеть же его мало кому приходилось. А тут — на тебе, вот он царь-государь, сидит как жердь на рослом борзом коне, вертит головой, с любопытством поглядывая по сторонам.

А уж чего тут любопытничать-то? Не раз ехал царь этой дорогой в Троицу, видывал ее виды. Деревеньки худые, избенки крыты прелой соломой, во всем неприглядность, которую укрывало лето своим щедрыми зелеными покровами, дабы не печалили глаз бояр да других именитых людей, часто езжавших этим путем.

А бояре, другие именитые люди, пастыри Божьи свыклась со всея этою убогостью и ее просто не замечали. Они полагали, что лучше и быть не может, что таково строение государства.

Однако молодой царь был глазаст. И все примечал, все замечал и многое понимал. А понимал он, что переменить к лучшему ничего нельзя. Вот ежели бы ему поехать в те знаменитые страны, о которых толковали в Немецкой слободе, — во Францию, в Брауншвейн, в Голландию, в Англию, да поглядеть, каково там люди живут и можно ль жить иначе, чем в России, вот тогда, может быть, он станет стараться все переменить. А ныне старайся — не старайся — все останется как есть, все по-пустому.

Едучи впереди войска, он чувствовал себя неодолимым. Страхи давно покинули его. Он не сомневался в своих правах и в своей победе. Ему даже очень желалось сразиться с врагом, каков бы он ни был. Он жаждал опасности, уверенный, что согнет и опрокинет ее. Ему страстно хотелось показать свою силу и неустрашимость всему войску, чтобы люди раз и навсегда поверили в него. Одно дело марсовы потехи, где он отличился как бомбардир Петр Алексеев. А другое — враг истинный, который ищет его гибели.

Петр напряженно вглядывался вдаль. Она была открыта взору со всеми подробностями: мельницей на косогоре, словно бы подманивавшей своими машущими крыльям, крестьянскими возами, неспешно катившими навстречу, словно диковинные букашки, зеркальные пруды, в которых копошились фигурки людей и лошадей…