Город и город - Чайна Мьевиль

Я обратил их внимание на возможность сотрудничества. Посмел с ними поторговаться. «Я помогу вам…» — повторял я снова и снова, затягивая паузы так, чтобы каждое многоточие подразумевало «если». Мне нужны убийцы Махалии Джири и Иоланды Родригез, и они могли это понять, но торговался я не очень благородно. Меня пьянила возможность бартера, способ, крохотный шанс снова выйти из Бреши.

— Однажды вы уже чуть было не явились за мной, — сказал я.

Это они следили за мной, когда я гросстопично приблизился к своему дому.

— Так мы партнёры? — спросил я.

— Вы совершили брешь. Но дело обернётся лучше, если вы нам поможете.

— Вы в самом деле думаете, что их убили жители Оркини? — спросил другой.

Покончат ли они со мной, когда есть хотя бы возможность того, что Оркини пребывает здесь, возникает и остаётся необнаруженным? Что его жители ходят по улицам, невидимые для граждан Бещеля и Уль-Комы, потому что и те, и другие думают: они в другом городе? Прячась, как книги в библиотеке?

— Что такое? — спросила женщина, увидев моё лицо.

— Я уже рассказал вам, что мне известно, а это не много. Что происходит, точно знала Махалия, а она мертва. Но она что-то после себя оставила. Она рассказывала подруге. Сказала Иоланде, что поняла правду, когда просматривала свои записи. Мы ничего подобного так и не обнаружили. Но я знаю, как она работала. Я знаю, где они.

Глава 24

Когда в компании со старшим представителем Бреши мы утром вышли из здания — назовём это участком, — я осознал, что не понимаю, в каком мы городе.

Большую часть ночи я не ложился, просматривая записи допросов из Уль-Комы и из Бещеля. Бещельских и уль-комских пограничников, прохожих из обоих городов, которые ничего не знали. «Люди начали кричать…» Автомобилистов, над которыми пролетали пули.

— Корви, — сказал я, когда на стене появилось её лицо.

— Ну и где он? — Из-за изъяна записи её голос звучал будто издалека. Она злилась, но сдерживалась. — В какую ещё дрянь угодил босс? Да, он хотел, чтобы я помогла ему кого-то перевезти.

Это было всё, что им раз за разом удавалось у неё выяснить, её бещельским следователям. Они угрожали ей увольнением. К этому она отнеслась с тем же презрением, что и Дхатт, хотя озвучивала его более осторожно. Она ничего не знала.

Люди Бреши показали мне и краткие записи того, как кто-то допрашивал Бищайю и Сариску. Бищайя плакала.

— Это мне не нравится, — сказал я. — Это просто жестоко.

Интереснее всего были записи допросов товарищей Йорджавика из числа крайних националистов Бещеля. Я узнал некоторых, которые были с ним вместе. Они угрюмо смотрели на своих допросчиков из полищай. Кое-кто отказался говорить без адвокатов. Один допрос вёлся с особым пристрастием: кто-то из офицеров перегнулся через стол и ударил допрашиваемого в лицо.

— Какого хрена! — вскричал тот, окровавленный. — Мы же на одной стороне, мать вашу! Вы же бещелец, а не чёртов улькоманин и не чёртова Брешь…

С высокомерием, равнодушием, негодованием или зачастую угодливостью и готовностью к сотрудничеству националисты отрицали, что им хоть что-то известно о деятельности Йорджавика.

— Никогда не слышал об этой чёртовой иностранке, — сказал один, — он никогда о ней не упоминал.

Аспирантка? Мы делаем то, что на пользу Бещелю, понимаете? И вам не надо знать почему. Но…

Человек, на которого мы смотрели, мучительно жестикулировал, пытаясь объясниться без встречных обвинений. Он выглядел злым.

— Чёрт, мы же солдаты. Как и вы. Сражаемся за Бещель. Так что если вы слышите, что что-то надо сделать, если получаете инструкции типа того, что кого-то следует проучить, что красные, или унифы, или предатели, или улькомане, или чёртовы брешелизы что-то там затевают, то с этим надо что-то делать, и всё тут. Ну, вы знаете почему. Вы не спрашиваете, но и так понимаете, что это надо сделать, почти всегда. Но я не знаю, при чём здесь эта Родригез… Не верю, что он это сделал, а если и сделал, то я не… Не знаю зачем.

— У них, конечно, есть глубинные связи в правительстве, — сказал мой собеседник из Бреши. — Но когда имеешь дело с чем-то настолько запутанным, как этот случай, то можно предположить, что Йорджавик не был Истинным гражданином. Или не только им, но и представителем более скрытой организации.

— Может быть, более скрытого места, — сказал я. — Я думал, вы наблюдаете за всем.

— Бреши никто не совершал. — Он положил передо мной бумаги. — Вот что нашли бещельские полицейские, которые обыскивали квартиру Йорджавика. Ничего, что связывало бы его с каким-то подобием Оркини. Завтра мы выходим рано.

— Как вы всё это заполучаете? — спросил я, когда он и его спутники встали.

Уходя, он посмотрел на меня с лицом неподвижным, но изнурённым. Он вернулся после короткой ночи, на этот раз один. Я был готов к его приходу.

— Если исходить из того, что мои коллеги поработали как следует, — сказал я, помахивая бумагами, — то здесь ничего нет. Время от времени поступали несколько платежей, но не так уж много — это могло быть что угодно. Экзамен он сдал несколько лет назад, мог пересекать границу — не так уж необычно, хотя при его политических взглядах…

Я пожал плечами.

— Подписки, книги, связи, армейское досье, судебное, разные тусовки — всё это обозначает, что он заурядный наци, склонный к насилию.

— Брешь за ним наблюдала. Как и за всеми диссидентами. Никаких признаков необычных связей не было.

— Вы имеете в виду Оркини?

— Никаких признаков.

Наконец он вывел меня из комнаты. Коридор, окрашенный той же шелушащейся краской и прерываемый рядом дверей, был застелен изношенным бесцветным ковром. Я услышал шаги других, а когда мы свернули на лестницу, мимо прошла женщина, поприветствовав моего спутника. Затем прошёл кто-то ещё, а потом мы оказались в вестибюле, где находились ещё несколько человек. Их одежда была бы законной как в Бещеле, так и в Уль-Коме.

Я слышал разговоры на обоих языках и на третьем, то ли смешанном, то ли древнем, который объединял их. Слышал стук пишущих машинок. Мне ни на миг не приходило в голову броситься наутёк или напасть на своего спутника и попытаться бежать. Признаю это. За мной тщательно наблюдали.

На стенах офиса, через который мы проходили, висели пробковые доски, ломившиеся от документов, полки с папками. Какая-то женщина вырвала бумагу из принтера. Раздался телефонный звонок.

— Вперёд, — сказал мой сопровождающий. — Вы сказали, что знаете, где кроется правда.

Мы подошли к двойным дверям, дверям наружу. Прошли через них, и вот тогда, охваченный светом, я и понял, что не знаю, в каком мы городе.

После ужаса, охватившего меня на заштрихованной улице, до меня дошло, что мы должны быть в Уль-Коме: именно там наш пункт назначения. Я последовал за своим провожатым вниз по улице.

Я глубоко дышал. Было утро, шумное, пасмурное, но без дождя, ветреное. От холодного воздуха у меня перехватило дыхание. Было что-то приятное в том, как сбивал меня с толку весь этот народ, спешка облачённых в пальто улькоман, рычание машин, медленно двигавшихся по этой улице, в основном пешеходной, крики разносчиков, торговцев одеждой, книгами и продуктами. Я не-видел всего остального. Вверху над нами забренчали тросы, когда ветер толкнул уль-комский аэростат.

— Мне нет нужды приказывать вам не пытаться бежать, — сказал мой спутник. — И нет нужды велеть вам не кричать. Вы и так знаете, что я смогу вас остановить. Знаете, что я не один за вами слежу. Вы находитесь в Бреши. Зовите меня Ашил.

— Моё имя вам известно.

— Пока вы со мной, вы будете Тье.

Имя Тье, как и Ашил, не будучи традиционно ни бещельским, ни уль-комским, могло с достаточной правдоподобностью сойти за то или иное. Ашил вёл меня через двор, под фасадами с фигурами и колоколами, видеоэкранами с биржевыми сводками. Я не понимал, где мы находимся.

— Вы голодны, — сказал Ашил.

— Потерплю.

Он увлёк меня в какой-то переулок, в другой заштрихованный переулок, где возле супермаркета стояли уль-комские киоски, предлагавшие программное обеспечение и безделушки. Взял меня за руку и вёл, а я мешкал, потому что в поле зрения не было ничего съестного, кроме лотков с яблоками в тесте и хлебных киосков, но они были в Бещеле, и я на мгновение упёрся.

Я пытался их не-видеть, но никакой неопределённости и быть не могло: источник запаха, которого я необонял, и был нашим пунктом назначения. «Ступайте», — сказал он и провёл меня через мембрану между городами: подняв ногу в Уль-Коме, я снова опустил её уже в Бещеле, где меня ждал завтрак.

Позади нас стояла улькоманка с малиновыми волосами — очевидно, панк, — бизнесом которой была разблокировка мобильных телефонов. Когда Ашил стал заказывать еду в Бещеле, она посмотрела на нас с удивлением, затем с ужасом, а потом быстро перестала нас видеть.