КГБ в смокинге. Книга 1 - Валентина Мальцева

— Простите? — его лицо приняло озабоченное выражение.

— Ну, с самолетами разное бывает…

— С вашим не случится ничего! — твердо заявил хмырь. Выглядело все это довольно смешно, но на душе у меня почему-то стало спокойнее…

4

Москва. Международный аэропорт Шереметьево

13 декабря 1977 года

Здоровенная деваха с плечами толкательницы ядра и открытым честным лицом комсорга стояла у выхода на трап и заученно повторяла:

— Не кучкуйтесь, граждане пассажиры, не кучкуйтесь…

«Граждане пассажиры» — в большинстве своем иностранцы в дубленках, шубах и диковинных меховых шапках, высоченных, пышных и таких затейливых, что даже нанайцы залюбовались бы, — русского языка в большинстве своем не знали, а потому галдели не переставая и делали как раз то, от чего их предостерегала вышеуказанная деваха в форменном кителе Аэрофлота. То есть гурьбой валили к выходу, весело подталкивая друг друга. Их энтузиазм был понятен: турист, даже если он прилетает в самое скучное место на земле, возбужден по определению. А тут Москва…

Я вжалась в кресло, закрыла глаза, чтобы созерцание модной зимней одежды сезона 1977/78 не вызывало головных спазмов, и попыталась хоть немного расслабиться. Ни малейшего желания кучковаться я не испытывала. Мало того, мне вообще не хотелось выходить из самолета. Моя бы воля, осталась бы тут навсегда и…

— Гражданка, вы чего?

Голос, прозвучавший надо мной, был грудным, чуть хрипловатым и не лишенным человеческих интонаций. Как-никак, международная авиалиния, а не какой-нибудь Усть-Кут — Нарьян-Мар.

— Что «чего»?

— Я говорю, почему не выходите? — стюардесса нагнулась ко мне ближе, и ее грудь, похожая на колеса «МАЗа», едва заметно колыхнулась. — Вам нехорошо?

— Кучковаться неохота.

— Так ведь все уже вышли!

Салон был действительно пуст. Раскатав свернутое пальто, я с трудом просунула в него руки, потом стащила с верхней полки сумку, закинула ее за плечо и, как собака, которую выгоняют в непогоду из теплого дома, поплелась к выходу.

Решетчатая площадка отечественного трапа откликнулась на мое возвращение мелкой дрожью. Было очень холодно и сыро. Беззвучно падал снег, серый и мелкий, как перхоть с головы старого холостяка. И вообще все показалось мне серым: небо, нависшее прямо над головой, здание терминала с лозунгом «Пятилетку — в четыре года!», длинный ряд самолетов с опущенными носами, лица одетых в зэковские бушлаты технарей, деловито сновавших вокруг…

Подсознательно я готовила себя к какой-нибудь встрече, скорее, неприятной, нежели торжественной. Я так привыкла за эти недели к чьей-то опеке, вниманию, просто слежке, что даже представить себе не могла, что свободно, как все нормальные люди, пройду таможенный контроль, выйду на площадь, возьму такси, поеду домой и не наткнусь при этом на Витяню или Габена.

Но меня не встречали.

Безусый пограничник смерил меня презрительным взглядом, с размаху, словно уничтожая зловредное насекомое, шлепнул штамп на мой загранпаспорт, после чего я перестала для него существовать.

На таможенном досмотре я заработала еще один взгляд. Правда, не столь презрительный, но тоже не материнский. Неопределенных лет таможенница с волосами цвета спитого чая весьма равнодушно отнеслась к моему чемодану и сумке, ограничившись тремя вопросами:

— Контрабанду ввозите?

— Нет.

— Оружие?

— Нет.

— Порнографическую литературу?

— А что вы считаете порнографической литературой?

— Ввозите или нет? — она разговаривала со мной тоном главврача в психушке.

— У меня с собой несколько парижских журналов… Я их пока толком не просмотрела, но вполне допускаю, что какая-нибудь голая задница там обязательно фигурирует…

— Голая задница — это еще не порнография, — авторитетно сказала таможенница.

— А больше мне вас нечем порадовать.

— Проходите. Следующий…

На стоянке притулилось несколько «Волг» с шашечками на боку. У всех машин передние решетки были подвязаны от мороза кожухами, словно у них болели зубы. Я вдруг подумала, что желто-зеленогрязный цвет, в который выкрашены московские такси, в своем, так сказать, чистом виде в природе не существует. Такой цвет мог придумать только сторож морга. Или посудомойка в заводском пункте общепита, которой всю жизнь приходится заливать сухую горчицу водой, а потом получать удовольствие, наблюдая за лицами клиентов, рискнувших обмакнуть в эту гадость загнувшуюся от клея и целлюлозы сосиску.

— Куда едем? — молодцеватый таксист в фуражке и короткой кожаной куртке на молнии появился откуда-то из-за машин, словно сидел там в засаде.

— На Масловку.

— Сколько дашь?

— А сколько просишь?

— Чирик.

— Давно из тюрьмы?

— Сроду не сидел.

— А кто грабить научил?

— Жизнь научила, подруга, — ухмыльнулся таксист. — Так поедем или здесь заночуешь?

— Поедем…

Наблюдать за проносившимися в грязных окнах «Волги» видами покосившихся деревянных домов и монотонных новостроек после прекрасной экзотической Аргентины было одновременно противно и интересно. Все равно как после красочного спектакля из жизни титулованных особ попасть за кулисы и увидеть венценосца в шлепанцах и подштанниках, распивающего бутылку «Жигулевского». Я и раньше догадывалась, что «лицо обновленной Москвы» — отнюдь не воплощение гениального замысла. Но только теперь, въезжая по Ленинградскому шоссе в столицу, я по-настоящему поняла, как уныло и безнадежно это нагромождение бетона, рубленого камня в цоколе, вылинявших от дождя и солнца лозунгов и мутных от снега и грязи стекол. Ужасно вдвойне, ибо выражение человеческих лиц было примерно таким же.

Гармония ущербности…

Моя единственная краса и гордость — однокомнатная кооперативная квартира, купленная на мамины деньги и превратившаяся в ее хронический долг, дохнула на меня, как преданный пес, теплом и радостью. Она только что хвостом не виляла. Все стояло на своих местах, точно и не было этих сумасшедших недель, в корне изменивших мою жизнь. Я скинула пальто, туфли, затолкала в угол чемодан и сумку, забралась с ногами на мою любимую тахту, осторожно потрогала свалявшуюся шерсть старого пледа и вздохнула. Ритм и содержание моей жизни были сломаны резко и болезненно, я разучилась принимать элементарные решения. Например, что теперь делать? Завалиться спать? Идти на работу? Сообщить маме о своем приезде? Позвонить подруге? Заскочить на рынок и купить хоть какую-то еду? Сама себе я напоминала больную в реанимации, разбитую параличом, покинутую близкими и друзьями и осознавшую вдруг, что все прежние радости жизни, все те элементарные вещи, о которых она раньше просто не задумывалась, все те незамысловатые мелочи, из которых и складывалось ровное и, в целом, довольно беззаботное ее существование, стали вдруг совершенно недосягаемы. Как работать, если неохота жить? Как любить, если тебя предали? Как доверять, если никому не веришь?..

Телефон зазвонил неожиданно и властно.

— Да?

— С приездом, Валентина Васильевна.

Голос был женский, приятный, чем-то знакомый, но ничего хорошего не сулящий.

— Спасибо, кто это?

— Мы как-то провели с вами несколько минут в моей машине. По дороге на дачу…

— Ах да… Ксения Николаевна. Помню.

— Как перелет?

— Спасибо, нормально.

— А Париж?

— Я его толком и не видела.

— У вас усталый голос.

— Зато у вас очень бодрый. Даже завидно.

— Нам надо встретиться.

— Пожалуйста…

— Напротив вашего дома есть магазин хозтоваров, не так ли?

— Во всяком случае, был до моего отъезда.

— Я подъеду через час. Спуститесь, пожалуйста.

У этой дамы была потрясающая манера вести диалог: она знала, чего хотела. Интересно, как она вела себя наедине с мужчиной?

— Алло!

— Я слушаю.

— Вы помните мою машину?

— Да.

— Значит, через час.

Она даже не потрудилась поставить в конце фразы вопросительный знак. Приказ начальника… Таким тоном собаководы обычно подают команды. «К ноге», например. Или — «Лежать!»

Подчиняясь последней команде, я вырвала из розетки вилку телефона, легла и накрыла голову подушкой…

5

Ближнее Подмосковье. Дача Ю. В. Андропова

13 декабря 1977 года

Все в жизни повторяется. Тот же «Москвич», залепленный, как и все другие машины, грязью вперемешку со смерзшимся снегом, та же дама, не выпускающая из уголка чувственного рта тонкую сигарету, тот же маршрут по Рублевскому шоссе и налево, те же ворота… Даже улыбка этой змеи с лебединой шеей и руками краснопресненской ткачихи была точно такой же, как тогда, в первый раз, когда она выключила мотор, подбросила на ладони ключ зажигания и сказала: