Моя рыба будет жить - Рут Озеки

Дорогая мама!

Когда я узнал о том, что наши студенческие отсрочки отменены, я понял, что умру, и чувство, охватившее меня после этих новостей, было сродни облегчению. Наконец-то после всех этих долгих месяцев ожидания и неопределенности появилась уверенность, пусть даже уверенность в смерти — это было похоже на восторг! Путь, лежавший передо мной, был ясен, и я мог больше не беспокоиться о метафизических глупостях жизни — самоидентификация, общество, индивидуализм, человеческая воля, — которые в университете так занимали и так туманили мой рассудок. В самом деле, перед лицом неизбежной смерти все эти понятия выглядят несколько тривиальными.

Только когда я увидел Ваши слезы, дорогая мама, я осознал, насколько эгоистичной была моя реакция, но, к несчастью, я был недостаточно зрелым человеком, чтобы исправиться. Вместо этого я потерял терпение — перед Вами. Ваши слезы заставили меня устыдиться. Был бы я настоящим мужчиной, я бы бросился на пол у Ваших ног и благодарил Вас за Ваши слезы и за силу, которую дает мне Ваша любовь. Вместо этого Ваш недостойный сын попросил Вас (боюсь, довольно холодно) перестать плакать и взять себя в руки.

В октябре, во время медицинского осмотра, офицер-вербовщик приказал нам «полностью отключить сердце и разум». Он проинструктировал нас вырезать с корнем всю любовь и оборвать все нити привязанности к семье и родным, потому что теперь мы были солдаты, и наша верность всецело принадлежала Императору и нашей родине, Японии. Помню, я слушал и думал, что никогда не смогу подчиниться этому приказу, но я был неправ. Пытаясь остановить Ваши слезы, я уже выполнил букву приказа, не из патриотической преданности, но из трусости, чтобы не чувствовать боли в собственном сердце, разбивающемся на куски.

С тех пор я не раз уже осознал, что мой восторг был преждевременным и наивным, равно как и эгоистичным. Это чувство, порожденное незнанием, было сродни той пьянящей экзистенциальной эйфории, из которой рождается настоящий героизм или бездумный патриотизм — частые явления во время войны. Последствия и вправду опасные, и мне жаль, что я так заблуждался. Я полон решимости больше этого не допустить.

Поскольку жить мне осталось немного, я также полон решимости не быть трусом. Я буду жить полной жизнью, насколько смогу, и глубоко переживать каждое чувство. Я буду неукоснительно размышлять над собственными мыслями и эмоциями и постараюсь сделаться лучшим человеком, насколько смогу. Я буду продолжать писать и учиться, чтобы, когда придет время умирать, умереть красиво, на пике стремления к благородству и совершенству.

23 февраля 1944 года

Дорогая мама!

Тренировки у нас суровые, а сегодня нашему отряду было оказано особое внимание. Оно носит более личный характер и в то же время нет. Командир нашего отряда — сержант по имени Ф.; он, а также другие старшие офицеры, похоже, особенно благоволят нам, рекрутам-студентам, и специально назначают для нас особые упражнения. Они видят в нас привилегированных бездельников, и, конечно, они правы. По их словам, они нам услугу оказывают, делая из нас военных, и трудно удержаться от смеха, насколько это великолепно! О, мы тут делаемся превосходными солдатами, сомнений нет.

Из-за не слишком мощного телосложения и моей вечной неуклюжести, как ты можешь представить, я — один из фаворитов, но вот кого мне действительно жаль, это К., моего старшего однокурсника по факультету философии. К. — настоящий философ. Он… Как бы это сказать? «Не от мира сего». У него есть несчастная привычка полностью погружаться в собственные мысли, и, когда это происходит, он глядит в пространство и полностью игнорирует команды офицеров, что не способствует его популярности у начальства. Ф. прозвал его Профессором (как ты можешь вообразить, все мы тут получили клички, и мою повторить совершенно невозможно). Мы с К. решили, что в образовательном методе Ф. есть своя красота и изобретательность, которые роднят его с блестящим французским солдатом маркизом де Садом. Как и маркиз, он обладает изобретательным умом и способностью художника к самонаблюдению, которые движут его к невыразимому совершенству. Мы решили, что теперь это будет его прозвище.

26 февраля 1944 года

Дорогая моя мама!

Дни проходят, и я рад сообщить Вам, что я делаю успехи в учебе и иду на повышение как в ранге, так и в статусе, пользуясь при этом уважением среди товарищей и старших по званию.

Недавно во время одного из упражнений меня обеспокоило состояние здоровья К., так что я выступил вперед и вызвался занять его место. Маркиз был только счастлив выполнить мое пожелание и с тех пор решил, что я — гораздо более способный ученик, чем К., от которого он так и не смог добиться интересной реакции. Теперь, когда он меня вызывает, он будто приглашает меня к сотрудничеству, чтобы сделать каждое упражнение еще изысканнее предыдущего. Он называет свои методы добротой в действии, и я бы не удивился, узнав, что после каждого занятия он проигрывает все раз за разом у себя в голове, дабы отточить свое мастерство. Если бы средством выражения для него были слова, а не война, он был бы поэтом.

14 апреля 1944 года

Дорогая мама!

Я продолжу повесть о моих приключениях с того места, на котором закончил в прошлый раз. После ужина и переклички Маркиз часто предлагает поиграть в какую-нибудь детскую игру для поднятия духа. Поскольку я теперь сильно продвинулся и стал его любимцем, он всегда приглашает меня на роль они, а остальные водят вокруг хоровод и поют «Кагомэ кагомэ». Помните эту песенку, мама? Это милая песенка о птичке, запертой в бамбуковой клетке.

Еще одна его любимая игра — «камышовка летит через долину», где нужно прыгать через каждую кровать, время от времени останавливаясь и чирикая песенку камышовки: «Хо-хо-ке-кйо!» Иногда мы еще играем в поезд, а иногда — в тяжелый бомбардировщик. Его игры не прекращаются, пока не прозвучит последний сигнал к отбою.

Другие члены отряда иногда смеются и радуются игре, но К. никогда не смеется. Он просто стоит и смотрит, вынужденный свидетель всего происходящего, до мельчайших подробностей, но поделать ничего не может. Когда он пытается заступить на мое место, Ф. смахивает его, как комара. Стремясь защитить К., я, кажется, принес в его жизнь еще больше страданий.

16 июня 1944 года

Дорогая моя мама!

В этот раз не буду много писать, потому что вскоре вы все приедете меня навестить, и мысль эта наполняет меня такой радостью, которую невозможно ни выразить, ни сдержать. Но я чувствую, что должен написать Вам хотя бы вкратце, чтобы подготовить.

К. исчез три дня назад. Сначала мы не знали, что случилось. Маркиз допросил нас, но никто ничего не знал, хотя я боялся худшего. И действительно, на следующий день нам сообщили новость — он умер. Не знаю, как именно, хотя подозрения у меня есть. Все, что я могу сказать, — меня страшно печалят страдания моего друга, и я неистово надеюсь, что он возродится в гораздо лучшем мире.

3 августа 1944 года

Дорогая мама!

Воспоминания о Вашем визите не оставляют меня, и я могу вызвать перед глазами каждую черту Вашего сильного красивого лица, очаровательную застенчивость Суги и милые улыбки Эмы. Каждую ночь, когда я ложусь спать, эти образы служат мне утешением, и я стараюсь не думать о том, как милые мои сестренки плакали и махали мне из уходящего поезда. Спасибо Вам за дзюдзу. Это огромное утешение, и я ношу их под формой, рядом с сердцем.

Еще я не могу забыть выражение ужаса на Вашем лице, когда Вы впервые меня увидели. Неужели Ваш дорогой сын настолько изменился? Я еще чувствую нежное прикосновение Ваших пальцев, когда Вы погладили синяк у меня на щеке, прикоснулись к порезу на челюсти. Вы не поверили, когда я сказал, что травмы были пустячные, и в тот момент мне было страшно стыдно, что я не смог как следует Вас подготовить к тому, что в действительности — лишь повседневные банальности военной жизни. Каким же я был эгоистом! Единственное мое оправдание в том, что я иногда забываю, Вы не можете читать мои мысли. Мы так близки с Вами, Вы и я, одна плоть и кровь, и Вы всегда знали мое сердце.

То, что Вы рассказывали о ситуации в Токио, пугает меня, и я умоляю Вас быть осторожней. Я боюсь за Вашу безопасность и безопасность сестер. Умоляю Вас, подумайте о возможности эвакуации за город. У нас, между тем, первый этап обучения, похоже, подошел к концу, так что Вы можете больше за меня не волноваться. Маркизу был передан в подчинение новый отряд рекрутов, а мы закончили курс и теперь учимся летать.

Декабрь 1944 года

Дорогая мама!

Вчера нас собрали, дабы мы могли прослушать зажигательную речь, полную призывов к патриотическому чувству. Кульминацией стал набор добровольцев, желающих пройти усиленную подготовку пилота в силах специального назначения. Дорогая мама, пожалуйста, простите меня. Смерть неизбежна, какой бы выбор я ни сделал. Я вижу это и понимаю так, как никогда раньше. Пожалуйста, вытрите слезы и дайте мне объяснить.