Звездочеты - Анатолий Марченко

— Я всегда тебе чертовски завидовал, — сказал Семен, остановившись на пороге и вглядываясь в отца так, как вглядываются прощаясь. — Ты был в Испании. А мы обстреляны только холостыми патронами.

— Можешь не завидовать, — откликнулся Легостаев. — Самому воевать придется. И, увы, боевыми будут обстреливать. А в войну лучше тем, кто на фронте. Парадокс? Нет, вовсе и не парадокс. В войну, брат, если ты в тылу и если совесть при тебе, так она тебя, эта самая совесть, лютой казнью казнить будет. И после войны не отстанет. Я вот рад, честное слово, рад, что побывал на войне. Не потому, что могу при случае хвастануть, нет, все это блажь и чепуха. Рад потому, что сам собой горжусь, выше себя чувствую — не перед другими, нет, перед самим собой.

— Понимаю, отец, — тихо произнес Семен и глубже надвинул фуражку. — Да ты располагайся, отдыхай. Меня не жди. Я после боевого расчета — на границу, до рассвета. Если, конечно, все будет в порядке. Койка в твоем полнейшем распоряжении.

— Княжеские покои, — осмотрев постель, заключил Легостаев. — И в самом деле, прилягу.

Оставшись один, он повнимательнее осмотрел комнату сына. Во всем — и в заправке солдатской койки, и в стройных рядах книг на полке, и в сложенной на табуретке гимнастерке, — во всем был тот же самый порядок, какой, к своему изумлению, Легостаев обнаружил в комнате Семена, когда вернулся из Испании. И даже сама комната была похожа на ту, детскую, в которой, будто по ошибке, поселился взрослый, самостоятельный и любящий порядок и чистоту человек.

Легостаев разделся, лег на звякнувшую пружинами кровать и тут же уснул.

Среди ночи Легостаев вдруг подхватился с койки, точно его подняли по тревоге. Подскочил к окну. Тихо и таинственно смотрела на землю, на дальний лес луна.

«Неужто можно пробудиться от тишины?» — удивился он.

Семен еще не вернулся. И Легостаев со щемящей грустью подумал о том, что, если он останется здесь еще хотя бы на сутки, станет для занятого, измотанного тревогами сына обузой.

«Повидались — и хорошо, и хватит, — внушал он себе. — Какая, в сущности, разница — день ли, месяц ли? Все равно уезжать, все равно прощаться, сколько ни живи. Даже векам и тысячелетиям приходит конец».

Он подошел к вешалке, извлек из кармана спортивной куртки трубку, принялся набивать ее табаком. Табак был сухой, хрупкий, и первая затяжка обожгла рот полынной горечью.

Легостаев сел на подоконник. Светало. Невидимая отсюда река укрывалась туманом. Осторожно, словно боясь, что ошибутся и запоют слишком рано, пробовали голоса птицы. На коновязи за конюшней устало фыркали кони. И тут же все эти звуки опрокинул, приглушил гул самолета — ворчливый, зловредный, с повторяющимся надрывом.

«Старый знакомый, — встрепенулся Легостаев, пытаясь приметить самолет в еще мрачноватом предрассветном небе, — «фокке-вульф». Ранняя пташка, не спится в ангаре».

На тропке, среди тихих, еще спящих, не тронутых ветерком яблонь послышались осторожные шаги. Семен! Даже если бы Легостаев не увидел сына, то узнал бы по этим шагам.

— Жми смелее! — сказал он, высунувшись из окна. — Я уже не сплю.

В ту же минуту на все голоса заскрипело, заголосило крыльцо, и в комнату вошел Семен. Даже в полутьме было видно, что ночь, проведенная на границе, не только не утомила его, но придала ему бодрости.

«Молодость! — с завистью подумал Легостаев. — Славная молодость!»

— Едва не ушел, — возбужденно заговорил Семен. — Уже на середине реки достали. Отстреливался, паразит.

— Отстреливался? — удивленно спросил Легостаев, кляня себя за то, что спал настолько крепко, что не услышал стрельбы. — Как же так? А я проснулся от тишины.

Семен, скинув гимнастерку, начал плескаться под умывальником и рассказывать о том, как был обнаружен и настигнут нарушитель и как пришлось его пристрелить, иначе бы выбрался на противоположный берег. Труп, однако, выловить не удалось — унесло сильным течением. На своем берегу пограничники обнаружили брошенный нарушителем шестизарядный револьвер. Семен был мрачен — лазутчика не удалось взять живым.

— Теперь доказывай, что не верблюд, — сокрушенно сетовал он.

— Главное, не упустили, — попытался успокоить его Легостаев. — Небось не первый и не последний лазутчик. Ложись, выспись. На твой век нарушителей хватит.

— Твои бы слова да в уста начальнику отряда, — усмехнулся Семен. — И что вскочил ни свет ни заря?

— Я ж сказал — тишина разбудила. Да, кстати, и для тебя койку освободил. Своевременно.

— Там мои ребята вершу потрясли, ведро рыбы, не меньше. Даже сом не выдержал искушения — залез. Знаю, ты рыбак заядлый. Велел повару зажарить, к девяти ноль-ноль принесет, отведай.

— Спасибо, — поблагодарил Легостаев. — Я ведь какую рыбку уважаю? Самолично выловленную. И не вершей — промысел не по мне. Удочку обожаю, с поплавком.

— Будет тихо — порыбачим, — пообещал Семен.

— Да уж поздно, — вздохнул Легостаев. — Я хочу на ночной поезд поспеть.

Семен, улегшийся было на койку, вскочил и сел, свесив босые ноги, смутно забелевшие в полумраке.

— Ты это всерьез?

— Вполне.

— Не пущу, часового выставлю, а не пущу.

— Пустишь, — грустно улыбнулся Легостаев. — Вот границу мне покажешь, как обещал, и пустишь. Никуда не денешься. Горячие у тебя, сынка, денечки, тут не до отца. Я же сам, считай, военный, понимаю. Главное — повидались мы с тобой, на сердце полегчало.

Семен обиженно молчал. Потом лег на правый бок, поворочался с минуту, будто не решался сказать отцу что-то неприятное, и тут же уснул.

Легостаев оделся и вышел в сад. Тьма уже исчезла, уступив место рассвету. Листья старых кряжистых яблонь зашептались на легком ветерке.

Легостаев любил минуты, в которые занималось утро. Обычно радовало сознание того, что впереди еще много времени до ночи, в которые можно работать, творить. Именно утром рождались в его голове смелые планы, необычные замыслы. Он испытывал душевный подъем, ясно и смело работала мысль. Вот и сейчас ему захотелось самые первые свои впечатления о встрече с сыном перенести на полотно, соединив в нем несоединимое: тишину, от которой проснулся, и тревогу, которой не испытал. И тут же одернул себя: «Это потом. Ты приехал только ради того, чтобы повидаться с сыном. И сегодня ночью уедешь. Так будет лучше».

Легостаев обвел пристальным, просветленным взглядом сбросивший с себя непроницаемое покрывало лес, и страшное чувство овладело им: ему на миг почудилось, что это тайга, самая настоящая сибирская тайга, по которой, быть может, идет сейчас Ирина. Если бы он знал ее адрес! Бросил бы все и поехал к ней, хотя бы издали посмотрел. Чтобы знать, что она живет, дышит, смеется, плачет, смотрит на те самые звезды, которые тихо гасли сейчас над заставой.