Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь - Эмиль Золя

Мимо опять, блеснув огнями, пронесся поезд и с быстротой молнии скрылся в чреве туннеля; оттуда, как отдаленные раскаты грома, донесся его затихающий гул; и Жак, точно боясь, что незнакомая, равнодушная, куда-то спешащая толпа может услышать его, вскочил на ноги, подавил рыдание, принял независимый вид. Уже сколько раз после приступов он вздрагивал от малейшего звука, точно преступник! Только на своем локомотиве чувствовал он себя в безопасности — счастливый и неподвластный всему миру. Когда, стуча колесами, паровоз мчал его вдаль, Жак, держа руку на маховике, не отрывал глаз от бегущего навстречу полотна и зорко следил за сигналами; в такие минуты он больше ни о чем не думал и только полной грудью вдыхал чистый воздух, свистевший в ушах.

Вот почему он так любил свою машину — точно любовницу, приносящую успокоение, от которой ждут только добра. Окончив техническую школу, Жак, несмотря на свой живой ум, избрал профессию машиниста — она сулила ему одиночество и забвение; честолюбие было ему чуждо, к тому же за четыре года он сделался машинистом первого класса, с жалованьем в две тысячи восемьсот франков, а вместе с доплатой за экономию топлива и смазочного масла его заработок превышал четыре тысячи франков в год, о лучшем он и не мечтал. Жак видел, что почти все его товарищи по депо — машинисты третьего и второго класса, бывшие слесари, выучившиеся водить паровоз, — женились на работницах, бесцветных женщинах, которые лишь изредка показывались перед отходом поезда, принося мужьям маленькие корзинки с провизией; другие, более честолюбивые, особенно те, кто окончил техническую школу, ждали, пока их назначат начальниками депо, в надежде, что им удастся тогда взять себе в жены какую-нибудь дочку состоятельных родителей, настоящую барышню. Но его это не занимало, он избегал женщин! Он твердо знал, что никогда не женится, впереди его ждал только один удел — мчаться в одиночестве, все мчаться и мчаться без передышки. Начальники считали Жака образцовым машинистом — ведь он не пил и не бегал за женщинами, зато гуляки нередко посмеивались над ним, именуя пай-мальчиком; кое-кто из его товарищей беспокоился, замечая, что Жак по временам впадает в тоску и надолго умолкает, его взгляд в такие минуты тускнел, а лицо принимало землистый оттенок. Все свободное от работы время — долгие, бесконечные часы — он, как монах, уединившийся в келье, проводил в своей маленькой комнатушке на улице Кардине, откуда виднелось депо Батиньоль, к которому был приписан его паровоз; усмиряя бунтующую плоть, он старался спать, спать без просыпу!..

Усилием воли Жак попытался подняться. Что он тут делает, на траве, в эту сырую и пасмурную зимнюю ночь? Окрестность тонула во тьме, свет струился только с небосвода; окутанный легким туманом, он походил на гигантский купол из матового стекла, который невидимая луна окрашивала в бледно-желтый цвет; темный горизонт неподвижно покоился, словно скованный смертью. Скоро девять, пожалуй, пора возвращаться, время спать! Но тут в помутневшем сознании Жака возникла картина: вот он подходит к домику Мизара, поднимается по лестнице на чердак и устраивается на сене возле комнаты Флоры — каморки, сколоченной из досок. Она будет там, он станет прислушиваться к ее дыханию, ничто не помешает ему войти к ней — ведь он отлично знает, что Флора никогда не запирается на ключ. И едва он представил себе ее раздетой, разгоряченной от сна, разметавшейся на постели, как его снова стала бить лихорадочная дрожь, и рыдания с такой силой потрясли все тело, что он без сил рухнул на землю. Господи, он хотел убить ее, убить! И Жак задыхался, изнемогая от смертной муки и понимая, что если он сейчас возвратится в дом, то прикончит ее прямо в постели. Пусть у него даже не будет никакого оружия, пусть он закроет голову руками, чтобы уйти от наваждения, — все тщетно: таящийся в нем самец, подхлестываемый свирепым инстинктом и неутолимой жаждой мести за давние обиды, независимо от его воли, распахнет дверь и задушит девушку. Нет, нет! Лучше всю ночь бродить среди этих холмов, но только не возвращаться туда! И, вскочив на ноги, Жак пустился бежать.

И снова целых полчаса он стремительно кружил по окутанной мраком окрестности, как будто свора спущенных с цепи бешеных псов преследовала его с громким лаем. То взбирался на косогоры, то опускался в узкие горловины. Два ручья, один за другим, возникли у него на пути — он переправился через них, по пояс в воде. Потом дорогу ему преградил кустарник, и это повергло его в отчаяние. Им владела лишь одна мысль — идти напрямик, все дальше и дальше, бежать от самого себя, бежать от бешеного зверя, сидевшего в нем. Но зверь одолевал, от него не уйти! Уже семь месяцев Жак думал, что изгнал его, он уже надеялся жить, как все другие; и вот опять все начинается сызнова, опять ему придется обуздывать себя, чтобы не накинуться на первую встречную женщину. Постепенно тишина окружавшей его пустыни принесла ему некоторое успокоение, он грезил теперь о безмолвном и уединенном существовании, похожем на этот унылый край, где можно бесконечно брести, не встречая ни единой души. Сам не заметив как, он свернул в сторону, описав широкую дугу, спустился по каким-то откосам, через кустарники, снова уперся в железнодорожное полотно — по другую сторону туннеля. Жак отпрянул, со страхом подумав, что он может вновь столкнуться с людьми. Он решил побыстрее обогнуть высокий бугор, но сбился с тропки и вновь оказался перед изгородью, что шла вдоль железной дороги, — возле самого выхода из туннеля, против луга, на котором только что бился в рыданиях. Обессилев, он остановился отдохнуть, и в эту минуту до него донесся сначала едва слышный, но с каждым мгновением все нараставший грохот поезда, устремлявшегося на поверхность, словно из самых недр земли. То был курьерский, отправлявшийся из Парижа на Гавр в шесть тридцать вечера и проходивший здесь в девять двадцать пять; он сам водил этот состав через два дня на третий.

Сперва Жак увидел, как озарилась черная пасть туннеля — точно устье печи, когда в ней вспыхивает хворост. Затем с шумом и грохотом на свободу вырвался паровоз, ослепительно сверкнул его огромный круглый глаз — передний фонарь, огненный луч прорезал мрак, и далеко впереди, казалось, засверкала лента рельсов. Паровоз промелькнул, как молния, увлекая за собой цепочку вагонов, квадратные оконца были ярко освещены, и набитые пассажирами купе пронеслись мимо с такой головокружительной быстротой, когда начинаешь сомневаться в реальности виденного. Но все же в мельчайшую долю секунды сквозь пламенеющие стекла какого-то купе Жак успел заметить человека, который повалил на скамью другого и с размаху всадил ему в горло нож, а какая-то черная масса — то ли кто-то третий, то ли упавший с полки багаж — тяжело навалилась на содрогавшиеся ноги жертвы. Поезд пронесся, исчез в направлении Круа-де-Мофра, лишь в темноте на последнем вагоне три огонька светились красным треугольником.

Будто пригвожденный к месту, Жак все еще провожал глазами поезд, гул которого медленно замирал, словно растворяясь в царившем вокруг мертвом покое. Уж не померещилось ли ему все это? Он и сам не знал, он не рискнул бы утверждать, что видение, возникшее перед его глазами и тотчас же пропавшее, было действительностью. Он не запомнил ни одной черты лица двух участников драмы. А черная масса — может, это плед, упавший на ноги жертвы? Сперва ему, правда, почудилось, будто он различил тонкий профиль бледного лица под растрепавшимися густыми волосами. Но потом все смешалось, улетучилось, как бывает во сне. На мгновение этот профиль вновь возник в его памяти и тут же окончательно исчез. Нет, все просто плод его воображения. Увиденное казалось ему невероятным, леденило кровь, и в конце концов он решил, что это галлюцинация, порождение ужасного приступа, только что перенесенного им.

Еще почти час Жак блуждал во мраке; от путаных мыслей отяжелела голова. Он был разбит и испытывал ужасную слабость, лихорадочный жар прошел, уступив место сильному ознобу. Сам того не сознавая, он направился в Круа-де-Мофра. Но оказавшись перед домиком путевого сторожа, решил, что ни за что не войдет туда, а лучше заночует под маленьким навесом, у сарая. Однако из-под двери просачивался свет, и Жак безотчетно нажал на ручку. Неожиданное зрелище пригвоздило его к порогу.

Мизар сдвинул с места стоявший в углу горшок с маслом; опустившись на четвереньки и поставив рядом зажженный фонарь, он выстукивал стенку осторожными ударами кулака: он искал. Скрип открывшейся двери заставил его выпрямиться. Впрочем, он нисколько не смутился и самым натуральным тоном сказал:

— Спички туда завалились.

Поставив горшок с маслом на старое место, Мизар прибавил:

— Вот за фонарем пришел; там, на полотне, я видел, какой-то человек валяется… Сдается, он мертв.

Мысль, что он накрыл Мизара за поисками припрятанных денег, сперва поразила Жака: стало быть, напрасно он сомневался, все обвинения крестной справедливы! Однако он был до такой степени взволнован словами путевого сторожа о трупе на рельсах, что тут же позабыл о драме, происходившей в Этом заброшенном домишке. Происшествие в купе, промелькнувшее видение — человек, убивающий другого человека, — вновь возникло в его мозгу, точно при вспышке молнии.