Чужими голосами. Память о крестьянских восстаниях эпохи Гражданской войны - Наталья Борисовна Граматчикова

респондентов о Гражданской войне и крестьянском восстании повторяются описания жестоких расправ, садизма, убийств, физических наказаний, посягательств на собственность людей. В то же время стоит упомянуть, что в полевой работе я часто сталкивалась с нежеланием респондентов подробно говорить о жестокости. Показательно, что легче было говорить о насилии, которое было ранее описано в СМИ и краеведческой литературе.

Ответом на насилие в описаниях большинства респондентов были истории о бегстве от него. Например, рассказ о том, как мужчины прятались на островах, в болотах, лесу, чтобы пережидать опасные ситуации:

Дедушке Ливану 18 лет было, он три дня в камышах сидел, прятался. Они больше идут по ветке староверов. У нас живут в Южно-Дубровном, деревнях Сухая, Орлово, Жиряки. Оттуда тоже уходили. Они уходили на Ларзы, это озера большие, Черное. Они на лодке приплыли к семье, взяли поесть и опять уплыли. Здесь ушли в лес. И отсидеться в кустах, противостояния не было[546].

Уроженец села Марухи Абатского района вспоминал, что его дядя сидел «в столбе» в Челнокове и его потом казнили. Во дворе дома его родителей уже в конце 1940‐х годов был найден подземный «потайник», обложенный кирпичом, в котором, вероятно, прятали зерно[547].

В воспоминаниях респондентов насилие приходит «извне», крестьяне не являются его инициирующей силой:

Основная масса крестьян и в то время, и сейчас — неактивна. Если бы не было какой-то серьезной силы, опоры, толчка, из кулаков, или эсеров, которые там находились, то и восстания бы не было […] Кулацко-эсеровский мятеж — пришли беляки, поднялись кулаки, они собрали крестьян, обманули, обдурили. Но с другой стороны — была продразверстка, был страшный голод, людей оставляли ни с чем[548].

В большинстве рассказов хронология событий при описании постреволюционных лет спрессована и объединяет мятеж белочехов, войну с Колчаком, крестьянское восстание, коллективизацию: «Чехи, белогвардейцы с кулаками это восстание поднимали. Колчак тут был в это время»[549]. Сюжеты об изъятии продуктов сопровождаются описаниями способов прятать зерно, а также тех наказаний, которым подвергались за это крестьяне. При этом в большинстве рассказов образ истязателей ассоциировался с «белыми»:

Деда белые понужали кнутами. Хлеб забирали, пшеницу, из‐за пшеницы, наверное и лупили. Она была в амбаре, ее нашли, и деда избили кнутами. …У нас возле Новорямово в ряму (лесу) много ям было накопано, зерно прятали в ямах. У деда пшеницу отобрали. Может ишо кого ловили. Это белогвардейцы отобрали[550].

В рассказах о наказаниях, расстрелах, о погребенных в братских могилах и одиночных захоронениях простых крестьян и борцов за советскую власть в селах Абатское, Старая Маслянка, Тушнолобово и Челноково в качестве карателей также упоминаются именно белогвардейцы. Однако, как показывает пример ниже, в речи респондентов «белые» и «красные» могут быть объединены как источник насилия по отношению к крестьянину:

У маминого деда было 5 сыновей, возле Орлово были пашни, а пшеница такая росла — колос вот такой вот. Советская власть когда началась, они в яму спрятали зерно, а потом ночью привезли, а их застукали. Мой отец в амбаре стоял, а дядя Коля подавал ему. Приехали, дядю Колю забрали, а мой отец за дверью спрятался, и его не видели. Все выгребли, скот забрали, всех лошадей, все забрали. А чем жить-то? Сыновья и давай разъезжаться по городам — кто в Омско, кто в Иркутско, все разъехались. Вся деревня разъехалась. Это белые пришли, а у деда сына забрали в Красну армию. А белы-то узнали, что в Красну Армию, ему нагайкой изодрали всю спину. Все добро забрали, на телегу посадили, все добро положили и повезли на виселицу его. А один мужик, говорят, восстал за него: вы чего повезли старика на виселицу, у него же дома не было, он пшеницу возил на Ламенку сдавал. Его и дома не было. Дед потом мне показывал — у него вся спина, вся шкура изодрана. Вот что творили. Все забрали, все — колхозы началися — все забрали. Вот и проживи[551].

В Старой Маслянке помнят рассказы старших родственников, как жители деревни прятались в стоге сена во время обстрелов в ходе боев между «красными и белыми». В Армизонском районе также звучали рассказы о сражениях между красноармейцами и белогвардейцами:

Отец рассказывал, что ему дедушки, бабушки рассказывали, что сидели в подполье и над деревней только свист стоял — снаряды палили. И с курганской стороны шли, и с дубровинской стороны шли[552].

Таким образом, большинство респондентов описывали насилие и перипетии времен Гражданской войны и крестьянского восстания как пришедшие в деревню извне, а своих предков — как жертв этих событий. Путь преодоления тяжелых обстоятельств чаще представляли не как вооруженную борьбу, а как попытку скрыться от угрозы. Эскалация конфликта и открытое противостояние описывались только как один, и не самый распространенный, способ сопротивления. Гораздо чаще респонденты вспоминали о других способах, таких как добровольная передача имущества, переселение в более «глухое» место или социальная мимикрия для защиты своих родных. Судя по рассказам респондентов, большинство людей продолжали жить своей жизнью, в особо опасные периоды скрываясь в изолированных и труднодоступных местах (острова на озерах, болота, камыши).

Важнейшей темой в рассказах респондентов об эпохе восстания становится тема многочисленных непогребенных или безымянных жертв. Так, места погребения белогвардейцев сохранились в памяти старшего поколения, но опознавательных знаков на их братских могилах нет. В деревне Жиряки помнят, что для уборки трупов создавались специальные отряды, которые топили погибших в озерах, болоте, закапывали в братских могилах. В Южно-Дубровном говорят о специальной избушке, называвшейся «покаянка», в которую складывали трупы для опознания родственниками:

…[Изба] здесь на берегу была, Покаянка называлась. Нашли, и может, какие родственники еще объявятся, вот в Покаянку, а потом все равно на кладбище. Это мертвых возле озера, как избушка без окон с дверями, чтобы ни собаки, ни волки не добрались. Избушка, чтобы от всякой защитить. Я ее не помню, мужики говорили, что здесь была. Где-то кто-то умрет — сюда, вдруг где-то разыскивать будут[553].

При этом респондентами регулярно подчеркивалось, что братских захоронений на самом деле гораздо больше, чем числится официально: «Коммунистов свозили в братские могилы», «А остальных (белых, повстанцев) — на кладбище, хоть бандит, хоть кто…», «Трупы сбрасывали в озеро Черное…», «Всех без разбора хоронили в логу…». Таким образом хранится память о большом количестве погибших, места захоронения которых никак не обозначены:

Я