Из воспоминаний сельского ветеринара - Джеймс Хэрриот

Ночные вызовы несут с собой чувство «вот он — я». Лучи моих фар скользили по булыжнику, и я вновь ощутил это возвращение к основе основ, к своей подлинной сущности. Безмолвные дома, плотно задернутые занавески, длинная пустынная улица — все это осталось позади, сменилось каменными стенками по сторонам бесконечного проселка. В таких случаях я обычно пребывал в состоянии, близком к анабиозу, и был только-только способен вести машину в нужном направлении, но на этот раз я не испытывал ни малейшей сонливости, меня одолевали тревожные мысли.

Ведь Милочка занимала особое положение. Она была домашней коровой, прелестной маленькой джерсейкой и любимицей мистера Олдерсона. В его стаде она была единственной представительницей своей породы, и, если удои ее шортгорнских подруг сливались в бидоны и забирались молочной фирмой, жирное, чуть желтоватое молоко Милочки поступало на семейный стол, появлялось горами взбитых сливок на домашних тортах или превращалось в масло, золотистое сливочное масло, о котором можно только грезить.

Но главное, мистер Олдерсон просто питал к ней нежность. Проходя по коровнику, он обычно останавливался перед ней, начинал напевать себе под нос, почесывал ее высоко посаженную голову и шел дальше. И понять его можно: сколько раз я сам от души желал, чтобы все коровы были джерсейками — кроткими, грациозными созданиями с глазами лани, тонкими ногами и изящным сложением. Они покорно позволяли, чтобы их поворачивали так и эдак и проделывали с ними всякие манипуляции. Даже когда они вас лягали, это было лишь ласковое похлопывание по сравнению с ударом, который отвешивала могучая представительница фризской породы.

Мне оставалось только уповать, что у Милочки ничего серьезного не обнаружится, поскольку мои акции стояли у мистера Олдерсона не очень высоко, и я испытывал нервную уверенность, что он отнюдь не придет в восторг, если я что-нибудь да напорчу при отеле его любимицы. Но зачем самому себя пугать? Обычно телящиеся джерсейки особых хлопот не доставляют.

Отец Хелен был хороший фермер. Въезжая во двор, я увидел освещенное стойло и рядом два дымящихся ведра с горячей водой, которые уже ожидали меня, на нижней половине двери висело полотенце, а рядом с мистером Олдерсоном стояли Стэн и Берт, два его старых работника. Милочка удобно лежала на толстой соломенной подстилке. Она не тужилась — и снаружи ничего заметно не было, — но выглядела сосредоточенной, углубленной в себя — верный признак, что с ней что-то очень не так.

Я закрыл за собой дверь.

— Вы щупали ее, мистер Олдерсон?

— Щупал. Только ничего там нет.

— Совсем ничего?

— Ничегошеньки. Несколько часов, как у нее началось, а теленок вроде не идет, вот я и пощупал. Ни головы, ни ног — ничегошеньки. И места маловато. Вот я вам и позвонил.

Все это выглядело очень странно. Я повесил куртку на гвоздь и стал задумчиво расстегивать рубашку. Когда же я начал стягивать ее через голову, то вдруг заметил, что мистер Олдерсон морщит нос. Работники тоже начали принюхиваться и обмениваться удивленными взглядами. Благоухание розовой соли миссис Холл, сдерживаемое одеждой, теперь вырвалось на волю, одуряющей волной разлилось вокруг и заполнило тесное пространство стойла. Я торопливо намылил руки в идиотской надежде, что это каким-то чудом отобьет столь неуместный тут дух. Но нет! Наоборот, он словно сгустился, источаемый моей нагретой кожей, и вступил в единоборство с честными запахами коров, сена и соломы. Никто ничего не сказал. Эти трое не склонны были отпускать соленые шуточки, которые помогли бы мне свести все к забавному промаху. В аромате этом была недвусмысленная томная женственность, и Берт со Стэном смотрели на меня, разинув рот. Мистер Олдерсон упорно взирал на перегородку, но губы у него кривились, а нос все еще морщился.

Весь внутренне съежившись, я встал на колени позади коровы и мгновение спустя забыл о своем конфузе.

Во влагалище было пусто, и оно заметно сузилось перед небольшим в складках отверстием, в которое я еле-еле протиснул кисть. Мои пальцы коснулись ножек и головы теленка. У меня оборвалось сердце. Скручивание матки! Да, тут легкой победы ждать нечего. Присев на корточки, я обернулся к фермеру.

— Телячья постелька у нее скручена. Теленок жив, но ему не выйти. Я еле руку ввел.

— Я так и подумал: что-то тут не то. — Мистер Олдерсон потер подбородок и поглядел на меня с сомнением. — Ну а что можно сделать?

— Попробуем вернуть матку в нормальное положение, перевернув корову, пока я буду держать теленка. Очень удачно, что нас тут четверо.

— И тогда все будет в порядке?

Я сглотнул. Такие случаи были моим пугалом. Иногда переворачивание помогало, иногда нет, а в те времена мы еще не начали делать коровам кесарево сечение. Если ничего не получится, мне останется только посоветовать мистеру Олдерсону отдать Милочку под нож мясника… Я сразу отогнал от себя эту мысль и сказал твердо:

— В полном порядке.

Да. Только так! Я поручил Берту передние ноги, Стэну — задние, а фермера попросил прижимать голову коровы к полу. Затем распростерся на шершавом цементе, ввел руку и сжал ногу теленка.

— Давайте! — пропыхтел я, и работники повернули ноги по часовой стрелке. Я отчаянно удерживал маленькую ногу, когда корова хлопнулась на другой бок. Но это как-будто ничего не изменило.

— Кладите на грудь! — скомандовал я сипло. Стэн и Берт ловко подогнули ей ноги и выполнили мое указание, а я взвыл от боли.

— Обратно переверните и быстрей! Мы начали не в ту сторону! — Шейка сдавила мою кисть с ужасающей силой. Меня объял мгновенный ужас, что я должен буду распроститься со своей правой рукой.

Но они действовали с быстротой молнии. Несколько секунд спустя Милочка уже лежала в первоначальной позе, моя рука обрела некоторую свободу, и мы вернулись к исходной позиции.

Скрипнув зубами, я взялся за ногу теленка поудобнее.

— Ладно. Перекатите ее в другую сторону.

Они перевернули ее против часовой стрелки на сто восемьдесят градусов, но ничего не изменилось, только удерживал ногу я куда с большим трудом — сопротивление на этот раз было колоссальным. Несколько секунд я переводил дух, уткнувшись лицом в пол, а шею мне заливал пот, источая клубы экзотического благовония.

— Хорошо! Еще разок! — распорядился я, и работники начали переворачивать корову на грудь.

Ах, какое это было дивное ощущение, когда все словно чудом расправилось, моя рука обрела полнейшую свободу внутри широкой матки, а теленок уже начал продвигаться ко мне.

Милочка немедленно оценила ситуацию и впервые по-настоящему поднатужилась. Почувствовав, что победа почти одержана, она повторила свое усилие, и теленок, мокрый, извивающийся, очутился в моих объятиях.

— Тянула, тянула, да и разом! — произнес мистер Олдерсон с изумлением, схватил клок сена и стал обтирать малютку.

Я радостно принялся намыливать руки. Каждый удачный отел приносит чувство большого облегчения. Но на этот раз оно было неимоверным. То, что стойло благоухало, как дамский парикмахерский салон, больше не имело ни малейшего значения. Настроение у меня все равно было великолепным. Я пожелал доброй ночи Берту и Стэну, когда они отправились спать, последний раз недоверчиво поведя носами. Мистер Олдерсон тихонько делал то одно, то другое: то разговаривал с Милочкой, то снова брался за теленка, которого успел обтереть уже несколько раз. Казалось, он был околдован. И я его понимал, потому что в этом существе чувствовалось родство с героями Диснея — коричневато-золотистая шкурка, умилительная миниатюрность, большие, темные, ласковые глаза и общее выражение наивной доверчивости. Ведь в довершение всего это оказалась телочка.

Фермер поднял ее, словно болонку, и положил возле морды матери. Милочка обнюхала малышку со счастливым рокотанием в глубине горла и принялась ее облизывать. А я смотрел на мистера Олдерсона. Он стоял, заложив руки за спину, покачиваясь на каблуках, совершенно очарованный этим зрелищем. «Вот сейчас!» — подумал я. И оказался прав. Напевное мычание прозвучало даже громче обычного, как хвалебный гимн.

Я пошевелил пальцами в резиновых сапогах и замер. Лучше минуты не предвиделось. Нервно кашлянув, я произнес твердым голосом.

— Мистер Олдерсон, я бы хотел жениться на вашей дочери.

— Мистер Олдерсон! — Он слегка наклонил ко мне голову, и я продолжал: — Я бы хотел жениться на вашей дочери.

Мычание смолкло. Он медленно повернулся и молча посмотрел мне в лицо несчастными глазами. Потом тяжело нагнулся, взял одно ведро, другое, вылил воду и зашагал к двери.

— Заходите-ка в дом, — сказал он через плечо.

В спящем доме кухня выглядела унылой и покинутой. Я сел в деревянном кресле с высокой спинкой рядом с пустым очагом. Мистер Олдерсон убрал ведра, повесил полотенце сушиться, аккуратно вымыл руки над раковиной, а потом просеменил в гостиную, где, судя по стукам и позвякиванию, шарил в буфете. Вернулся он с подносом, на котором нежно звенели две рюмки возле бутылки с виски. Поднос придавал происходящему оттенок официальности, усугублявшийся тем, что рюмки были из тяжелого граненого хрусталя, а бутылка сохраняла девственную неприкосновенность.