Проза и эссе (основное собрание) - Иосиф Бродский

Публий. Или как если тебе в собачье дерьмо ступить... (Прикладывает ладонь к животу.) Полдник скоро.

Туллий. Пойду лягу. Все-таки ночь не спал. (Пересчитывает таблетки.) Спать, спать... Не съедай мою порцию, а?.. Что у нас сегодня?.. Паштет из голубиной печенки и... форель с яйцами аиста... Н-да, наконец-то рыба... Яйца, по крайней мере, оставь... позавтракать... Возьму для верности (высыпает на ладонь) восемь. (Наливает вина в бокал; глотает снотворное и запивает.)

Публий. Не уходи, постой... Что же я-то делать буду? Шестнадцать часов подряд!

Туллий. Семнадцать.

Публий. Тем более! Ты обо мне подумал? Эгоист! Патриций! Все вы такие! За это вас и не любят... Что я-то делать буду? На меня-то тебе наплевать, да?

Туллий. Не ори! Телек посмотришь. Музыка опять же. Прогулка потом. Книжки... Вон классиков этих почитай... Классика вообще приятней читать, когда знаешь, как он выглядел...

Публий. Да с кем же я разговаривать буду?! Вслух, что ли. Да я ж... Семнадцать часов. Один. Да это ж с ума сойти... Да я ж не выдержу...

Туллий. Да чего там выдерживать, о чем ты толкуешь. (Зевает.) Наоборот -- в покое тебя оставлю... (Зевает.) А когда проснусь, расскажу, чего видел... про Время... там тоже показывают... (Зевает.)

Публий. Не зевай!.. (Хватает Туллия за полу тоги.) Постой! Не ложись еще... Как же так... (хватается за голову) ...один в этом Пи-Эр-квадрате... как точка, циркулем обведенная... Да что ж ты, подлец, делаешь... Будто я не человек... Не зевай!!! Ой, у меня голова сейчас лопнет. Ты что -- не понимаешь?!..

Туллий (широко зевая). Человек, Публий... Человек (зевает опять), ну что в человеке особенного... (Зевает.) Отвернись.

Публий. Зачем?

Туллий. Снотворное спрятать. И переодеться.

Публий (отворачивается). Я бы и так не взял... Только не долго.

Туллий (зевая). Щас... щас... (прячет таблетки в клетку с канарейкой) щас, щас. (Возвращается в альков.) Так, где моя (зевая) тога?.. шерстяная которая...

Публий (оборачивается). Лучше белую возьми.

Туллий. Просили же тебя отвернуться. Переодеваюсь я...

Публий. Я только так... глазами помацать... Зачем ты эту берешь? Возьми белую.

Туллий (зевая, почти голый). Нет, серая лучше... Больше на Время похоже. Оно же, Публий, (зевает) серого цвета... как небо на севере... или там волны...(Зевает, широко разворачивает тогу.) Видишь?.. Так Время и выглядит... или (складывает ее пополам) так... Или -- так... (Складывает по-другому). Серая тряпочка. (Заворачивается в тогу и ложится.)

Пауза.

Публий. Как же так. Я же не буду знать, сколько времени прошло. Ведь песочные часы тоже отменили.

Туллий. Не волнуйся. Я сам проснусь. Когда семнадцать часов пройдет. (Зевает.) Это и будет означать, что семнадцать часов прошло... когда проснусь...

Публий. Как же так...

Пауза.

Туллий. Публий.

Публий. А?

Туллий. Сделай мне одолжение.

Публий. Чего?

Туллий. Пододвинь ко мне поближе Горация.

Публий передвигает бюст.

Ага. Спасибо. И О- (зевает) -видия.

Публий (ворочая бюст Овидия). Так?

Туллий. Ага... чуть поближе...

Публий. Так?

Туллий. Еще ближе...

Публий. Классики... Классик тебе ближе, чем простой человек...

Туллий (зевая). Чем кто?

Публий. Чем простой человек...

Туллий. А?.. Человек?.. Человек, Публий... (Зевает.) Человек одинок... (зевает опять) ...как мысль, которая забывается.

Занавес.

1982

1 sub speciae aeternitatis (лат.) -- с точки зрения вечности.

-----------------

Скорбная муза

Узнав, что дочь хочет напечатать подборку стихов в столичном журнале, отец потребовал, чтобы она взяла псевдоним и "не позорила славную фамилию". Дочь повиновалась, и в русскую литературу вместо Анны Горенко вошла Анна Ахматова.

Не то чтобы она сомневалась в своем таланте и правильности выбранного пути или искала тех выгод, которые дает писателю раздвоенность; главное заключалось в необходимости блюсти приличия, поскольку в знатных семьях (а к ним относилось и семейство Горенко) к профессии литератора относились свысока и полагали ее приличной для тех, у кого не было способа заявить о себе иначе.

Претензии отца были, пожалуй, чрезмерными. В конце концов Горенко не принадлежали к титулованной знати. С другой стороны, они жили в Царском Селе -- летней резиденции царской фамилии, а многолетнее соседство такого рода редко проходит даром, но для семнадцатилетней дочери главным было другое: сто лет назад в Царскосельском лицее "беззаботно расцветал" Пушкин.

Что же до псевдонима, то среди предков Анны Горенко по материнской линии был Ахмат-хан, потомок Чингиза, последний правитель Золотой Орды. "Я -- чингизка",-- говаривала она не без гордости. Для русского слуха "Ахматова" звучит на восточный, более того, на татарский лад. Она не гналась за экзотикой, наоборот: в России все татарское встречается скорее не с любопытством, а с предубеждением.

Но пять открытых "А" (Анна Ахматова) завораживали, и она прочно утвердилась в начале русского поэтического алфавита. Пожалуй, это была ее первая удачная строка, отлитая акустически безупречно, с "Ах", рожденным не сентиментальностью, а историей. Выбранный псевдоним красноречиво свидетельствует об интуиции и изощренном слухе семнадцатилетней девочки, на чьих документах и письмах тоже вскоре появилась подпись: Анна Ахматова.

Будущее отбрасывает тени -- выбор оказался пророческим.

Ахматова относится к тем поэтам, у кого нет ни генеалогии, ни сколько-нибудь заметного "развития". Такие поэты, как она, просто рождаются. Они приходят в мир с уже сложившейся дикцией и неповторимым строем души. Она явилась во всеоружии и никогда никого не напоминала, и, что, может быть, еще важней, ни один из бесчисленных подражателей даже не подошел близко к ее уровню. Они все были похожи более друг на друга, чем на нее.

Отсюда следует, что феномен Ахматовой не сводится к тонким стилистическим ухищрениям и связан скорее со второй частью знаменитого уравнения Бюффона для "Я".

Божественная неповторимость личности в данном случае подчеркивалась ее потрясающей красотой. От одного взгляда на нее перехватывало дыхание. Высокую, темноволосую, смуглую, стройную и невероятно гибкую, с бледно-зелеными глазами снежного барса, ее в течение полувека рисовали, писали красками, ваяли в гипсе и мраморе, фотографировали многие и многие, начиная от Амедео Модильяни. Стихи, посвященные ей, составили бы больше томов, чем все ее сочинения.

Все это я говорю к тому, что внешняя сторона ее "Я" ошеломляла. Скрытая сторона натуры полностью соответствовала внешности, что доказали стихи, затмившие одно и другое.

От ее речи неотделима властная сдержанность. Ахматова -- поэт строгих ритмов, точных рифм и коротких фраз. Синтаксис ее прост, не перегружен придаточными конструкциями, спиральное строение которых в немалой степени держит на себе русскую литературу. По грамматической простоте ее язык родствен английскому. Среди своих современников она -- Джейн Остин, и, если ее речи темны, виной тому не грамматика.

В эпоху технического экспериментаторства в поэзии она демонстративно отстранялась от авангардизма. Скорее, ее стихи тяготеют (да и то внешне) к тому, что послужило толчком для обновления и русской, и мировой поэзии на рубеже веков,-- к вездесущим, как трава, четверостишиям символистов. Но это внешнее сходство поддерживалось Ахматовой сознательно, ради не упрощения, а усложнения поставленной задачи. Она, как и в ранней юности, соблюдала приличия.

Ничто не обнажает слабость поэта так беспощадно, как классический стих, поэтому он редко встречается в чистом виде. Нет трудней задачи, чем написать две строчки, чтобы они прозвучали по-своему, а не насмешливым эхом чьих-то стихов. При строго выдерживаемом размере отзвук слышится с особенной силой, и от него не спасет усердное насыщение строки конкретными деталями. Стихи Ахматовой никогда не были подражательными, она заранее знала, как одолеть противника.

Ее оружием было сочетание несочетаемого. В одной строфе она сближает на первый взгляд совершенно не связанные предметы. Когда героиня на одном дыхании говорит о силе чувства, цветущем крыжовнике и на правую руку надетой перчатке с левой руки, дыхание стиха -- его размер -- сбивается до такой степени, что забываешь, каким он был изначально. Другими словами, эхо умолкает в разнообразии и придает ему цельность. Из формы оно становится нормой.

Рано или поздно такое случается и с эхом классики, и с разнообразием описании. В русском стихе это было сделано Анной Ахматовой: тем неповторимым "Я", которое носило ее имя. Напрашивается мысль, что ее внутреннее "Я" слышало, как язык рифмой сближает, казалось бы, далекие предметы, а внешнее "Я" с высоты человеческого роста глазами, зрением видело их родственность. Оно соединяло то, что уже было связано раньше в жизни и в языке -предвечно, на небесах.