Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском - Людмила Штерн

Можно представить себе, что я почувствовала, прочтя этот пассаж.

Да, Набоков не являлся поэтом «нумеро уно». Он сам это знал и не строил относительно своего поэтического дара особых иллюзий. Но «с этими господами легче иметь дело» – тон оскорбительный и непристойный.

Извинением мог послужить тот факт, что альманах готовился как сюрприз (или полусюрприз), и Бродский, скорее всего, понятия не имел, что в него будет включен набоковский рассказ. Возможно, знай он об этом, повел бы себя деликатнее и лягнул Владимира Владимировича при другом удобном случае.

Думаю, также, что этот «антинабоковский» выпад не попал бы на страницы альманаха, если бы я в качестве члена редколлегии получила текст этого интервью заранее. Я попросила бы Иосифа убрать этот пассаж. Надеюсь, он выполнил бы мою просьбу, тем более что интервью ничуть бы от этого не пострадало... А если бы заупрямился, я могла вовремя выйти из редколлегии, чтобы не выглядеть в глазах набоковской семьи неблагодарной тварью.

Но это еще не все. Второй «антинабоковский» удар последовал от критиков Вайля и Гениса. В альманахе был помещен их очерк «Литературные мечтания». В этом эссе, снабженном графиками-стрелками, лихо, «с молодым задором», анализируется современная русская проза и ее лучшие представители: Солженицын, Искандер, Войнович, Аксенов, Ерофеев, Попов, Битов, Довлатов. У авторов нашлись теплые слова и для Мамлеева, и для Лимонова:

Лимонов написал талантливую исповедальную прозу, в отчаянной попытке довести до крайнего предела познание самого себя. Такая проза пишется раз в жизни, ни повторить, ни переписать не выйдет... (речь идет о романе «Это я, Эдичка». – Л. Ш.).

И вот после глубокого анализа талантливой исповедальной современной прозы, наши Белинский и Добролюбов кончают свой очерк таким grand finale:

...Когда литература поверит в то, что что она и есть главное духовное сокровище мира – сама по себе, а не как учебник жизни, – начнется новый, не такой шумный, но, может, блестящий этап. И знаменем его будет порожноослепительный Набоков!

Порожноослепительный – единственное определение, которого удостоилась проза Набокова...

Я оказалась в действительно идиотском положении. Ведь я обещала прислать экземпляр альманаха и Елене Владимировне, и Вере Евсеевне. Прорыдав полдня на груди Гены Шмакова, я позвонила Поляку и красноречиво выразила свое мнение. Очевидно, слишком красноречиво, потому что в последующих аннотациях первого номера альманаха «Часть речи» член редколлегии и автор Людмила Штерн не упоминается, а фигурирует под псевдонимом «и др.».

Но и без альманаха «Часть речи» празднование сорокалетия Бродского оставило достаточно болезненный шрам в моей душе. Мы со Шмаковым даже придумали этому дню имя: «ДНО» – День Незаслуженных Обид.

Той весной я курсировала между Бостоном и Нью-Йорком, спорадически работая в художественной галерее Эдуарда Нахамкина. Менеджером галереи был Роман Каплан. Я называлась PR – public relations. У Нахамкина выставлялись русские художники-эмигранты, в том числе Шемякин, Целков, Неизвестный и Тюльпанов. В мои обязанности входило их пропагандировать, приглашать народ на вернисажи и приводить в галерею «богатых и знаменитых».

Своего жилья у меня в Нью-Йорке не было, и я останавливалась у Гены.

Недели за полторы до дня рождения Иосифа мы начали размышлять о подарке. Интеллектуальный Гена сказал, что поищет что-нибудь интересное у букинистов. Или подарит пластинки Гайдна и Перселла. Приземленная я склонялась к «чему-нибудь хозяйскому»: к посуде, кастрюле или постельному белью. Иосиф был на редкость непритязателен и равнодушен к домашнему комфорту. Вряд ли он сам ходил по магазинам и покупал себе что-нибудь утилитарное. Да и гости, скорее всего, постесняются дарить поэту домашнюю утварь.

Я остановилась на бокалах и рюмках – все же у него бывает народ, и этот народ пьет. Купила, красиво упаковала, перевязала алыми лентами. А Шмаков, рыская по букинистам, все еще не нашел достойного подарка. Но дня за три до юбилея Гена сообщил, что они с Леной Чернышовой присмотрели в антикварной лавке настольную лампу и собираются купить ее вскладчину: «Лампа – красавица, Жозефу понравится...»

– Откуда ты знаешь, что ему нужна лампа? – поинтересовалась я.

– Да он вчера звонил, приглашал... Я спросил, что подарить, и он сказал, хорошо бы настольную лампу.

– Слушай, а мне-то он не звонил.

– Откуда он знает, что ты в Нью-Йорке? Наверно, домой звонил, спроси у Витьки.

Оказалось, что и в Бостон Иосиф не звонил.

– Не бери дурного в голову, – сказал Шмаков, – Оська проявится, никуда не денется.

Наступил день рождения. Иосиф так и не проявился. Существует английская поговорка: «Настоящий джентльмен никогда не обидит нечаянно». Значит, неприглашение на день рождения что-то означало; скорее всего, наказание за что-то. Но за что?

Я перебирала в уме свои возможные проступки. То ли я что-нибудь ляпнула, то ли, напротив, чем-нибудь не восхитилась. То ли на меня поступил «компромат» со стороны.

Не забудем, что накануне произошел скандал с альманахом «Часть речи», так что на работу в нахамкинскую галерею в день Осиного рождения я пришла в мрачнейшем настроении. Два часа бессмысленно перебирала бумажки. Но сердце не выдержало, и я набрала его номер. Бродский оказался дома.

– Привет, Жозеф. Как лучше тебя поздравить? Лично или телеграмму послать?

– Пошли меня лучше на х... – ответил поэт.

Меня как кипятком ошпарило. Я настолько остолбенела, что просто положила трубку на стол.

Шмакова не было дома. Я пнула коробку с бокалами ногой, приняла душ и рухнула на диван упиваться своим горем. И тут зазвонил телефон.

– Киса, прости меня... Я полный идиот и кретин...

Услышав его голос, я буквально захлебнулась от слез.

– Киса, мяу... не плачь... приходи и плюнь мне в рожу.

– Иосиф, что произошло? За что ты меня так?

– Считай, что я психопат. Не обращай внимания... Прошу тебя....

– Скажи мне, что случилось?

– Людка, потом разберемся, приходи, слышишь?

– Но, все-таки, в чем дело?

– Да понимаешь... Ты общаешься с Бобышевым... И все такое...

– Что за бред! При чем тут Бобышев?

– Ладно... Ни при чем. Прошу тебя, пожалуйста, вечером приходи...

Через час явился Шмаков с антикварной лампой. «Почему сидишь с распухшей рожей?» – ласково спросил он. Я изложила ситуацию. «Идти или не идти?»

Гена сказал, что «идти, двух мнений быть не может, иначе Жозефа замучает еврейский guilt» (чувство вины. – Л. Ш.).

– А между прочим, когда ты видела Бобышева последний раз? – спросил он.

И я вспомнила. Какое-то время тому назад в Бостон позвонил Иосиф и сказал, что в Америке Бобышев... Женился, приехал насовсем и сейчас находится в Нью-Йорке. Спросил, знаю ли я об этом?