Кубанские зори - Пётр Ткаченко

Ночь 31.5.24 г. на занятых участках прошла спокойно, движения банды не замечено…

Выводы: 1. Отмечается продолжение террористической деятельности банды Рябоконя. 2. Отмечается усиление численности отряда по ликвидации банды хорунжего Рябоконя. 3. Отмечается работа по изъятию пособнического элемента банды Рябоконя на предмет предания суду.

Зам. Славотуполномоченный КЧО ОГПУ Семин.

2 июня 24 г., г. Славянск».

Пока Малкин безуспешно ловил Рябоконя в плавнях, в июле месяце едва сам не оказался им пойманным. И не в камышах, не в лиманах, а между Лебедевским хутором и Новониколаевской, на том же самом месте, где был убит товарищ Ермаков… Поймай тогда Василий Федорович, у того малого мосточка Малкина, столькие люди позже уцелели бы, не были бы пытаны и замучены в подвалах и тайно прикопаны на родной земле… Может быть, на их участь отыскался бы другой палач, а может быть, и не отыскался бы, так как другого такого палача, каким был Малкин, трудно было найти.

Среди кубанцев и до сих пор ходят глухие, передаваемые в поколениях слухи, что в Краснодаре существовал цех по переработке убиенных, а человеческий фарш сбрасывался якобы в Кубань на прокорм рыбам… Такую леденящую душу «индустрию» трудно назвать «социалистическими преобразованиями». Это уже нечто совсем иное, имеющее свое точное название — геноцид, уничтожение народа, покоренного не в открытой, а в коварной тайной войне… Но разве не с этим умопомрачением и боролся Рябоконь?..

«Совершенно секретно.

Разведоперсводка № 2 аппарата уполномоченного Кубокрот-дела ОГПУ по Славрайону к 12 часам 28 июля 1924 года, г. Славянск.

ГІо приговору облполиттройки 27 июля с.г. в 2 часа в станице Славянской расстреляно девять пособников банды хорунжего Рябоконя. По донесению комчона станицы Староджере-лиевской т. Нетребко от 28.7.24 года банда хорунжего Рябоконя численностью пять человек, вооруженных винтовками, часть револьверами, в ночь с 22 на 23.7.24 года занимала хутор Желтые Копани. Бандиты, забрав у жителей четыре подводы, одно охотничье ружье, вещи, скрылись по направлению станицы Новониколаевской.

По словесному донесению предисполкома станицы Новониколаевской от 25.7.24 года, банда хорунжего Рябоконя численностью пять человек вооруженных винтовками 23.7.24 г. занимала хутор Юрченко (точно не ориентировано), высылая засады под мост, где ранее был убит этой же бандой секретарь волкома Гривенской Ермаков. Банда якобы имела целью произвести поимку уполномоченного ГПУ Славотдела тов. Малкина. Самооборона станицы Новониколаевской, получив сведения о месте нахождения банды, того же числа численностью десять человек выступила из станицы Новониколаевской на хутор Юрченко, имея целью уничтожение банды. При подходе к хутору, бандитами были замечены. Последние, дав по отряду самообороны три залпа, скрылись в близлежащих камышах. Отряд самообороны, не достигнув желаемых результатов, того же числа вернулся в станицу Новониколаевскую».

Всякий раз, когда мне доводится теперь ехать из станицы Гривенской или же с Лебедей в станицу Новониколаевскую, не доезжая до нее трех километров, я пристально всматриваюсь в поля, пытаясь отыскать ту балочку, тот овражек, через который был перекинут деревянный мосток, малая гребля, где 26 мая 1924 года погиб секретарь гривенской волостной комячейки товарищ Ермаков, но я не нахожу ее. Видно, за многие годы от ежегодной пахоты она сравнялась, не оставив о себе никакого следа. И не знаю, где же тот малый мосток, чтобы, остановившись, подумать о превратностях и странностях нашей жизни. И дивлюсь тому, что за долгие годы это место никто ничем не обозначил, никак не отметил. Ведь если волостной секретарь Ермаков погиб за правое дело от рук «наймитов мировой буржуазии», как отзывался о них сам товарищ Малкин, погиб, можно сказать, героически и на боевом посту, почему ему выпала такая неблагодарность? Не нашлось никого за все это время, кто бы поставил там какой-нибудь памятный знак, что здесь погиб товарищ Ермаков?

Но как жаль, как печально и как обидно, что не осталось здесь от прошлого никакой меты — ни у дороги, ни в душе, ни в сознании. Словно ничего особенного в этой родной солончаковой степи и не происходило…

ПОСЛЕДНЯЯ ЧАША

Еще молодой, но с седыми подпалинами в волосах и глубокими складками на лбу, Василий Федорович Рябоконь уже устал от такой кочевой, беспокойной и долгой жизни, устал смертельно. Ему уже ничего не хотелось, как ранее, не хотелось более скрываться, проявляя при этом волю и изобретательность, пробуждая и обостряя в себе какое-то нечеловеческое чутье. Теперь он делал это уже больше по инерции, по однажды сложившемуся положению. Он, конечно, понимал свою обреченность. Но ни торопить, ни оттягивать далее развязку не хотел и не мог. Он более полагался на некий потаенный ход времени: все должно произойти так, как должно произойти, без волевых насилий.

Он чувствовал, как ускользает, уходит от него что-то главное, составлявшее, может быть, цель и смысл его жизни. Все теперь казалось ему каким-то бесцветным и бессмысленным. Как ни напрягал он свое сознание, свой щедрый от природы ум, выхода из своего положения не находил. И не мог найти, так как в том положении, в котором он оказался, выхода просто не было, такого, какой можно было бы признать справедливым и приемлемым для него. Он ведь не мог просто куда-то уехать. Покинуть родину он не мог. Это означало бы для него поражение, крах всех его устремлений, надежд и борьбы. Он хотел жить и надеялся умереть на родине.

Он видел, что складывается уже какая-то иная жизнь, и дальнейшее сопротивление ей было направлено уже не на тех, кто устроил этот вселенский, революционный погром страны и народа, а на самих людей, на жертвы этого погрома, пытавшихся как-то уцелеть в этой озлобленной жизни. Он не мог не замечать и того, как трудно и мучительно поправлялась разоренная жизнь. Для него было ясно, что происходило это, несмотря на идеи, которые столь жестоко насаждались. Но этого, происходящего теперь, почти никто не понимал. И от того было еще более мучительно и нестерпимо досадно. Но вмешаться и повлиять на происходящее он уже не мог. Все совершалось как бы само собой и помимо него. В этом вздыбившемся жестокостью мире ему не находилось больше места.

Как человек чуткий, он не мог не замечать и того, как что-то странное и непонятное происходило теперь и с самими людьми. Под гнетом долгих насилий они становились какими-то другими, иными — не степенными и гордыми, как ранее, но суетными и испуганными. Словно что-то очень важное оказалось вынутым из их душ и сознания.

Василий Федорович Рябоконь обладал неизъяснимой силой влияния на людей лишь до тех пор, пока эта сила была в народе. И когда после долгих насилий над ними, выдаваемых за социалистические преобразования, эта сила истончилась в них, вымылась из душ и заменилась страхом, Рябоконь, даже сохранив свое упорство, былую смелость, изворотливость и предусмотрительность, уже не обладал той прежней силой и неуловимостью, которые были чужды и непонятны тем, кто пытался его любой ценой уничтожить.

Он все чаще впадал в полудремное забытье, и в памяти всплывали одни и те же родные видения. Виделась отцовская хата на Золотьках, большой, четырехскатный старинный дом, под темной камышовой крышей. Сараи, конюшня, амбар, колодезный журавль, смело вскинутый в небо.

И почему-то чаще вспоминалась картина летнего дождя, когда жаркий день заволакивался тяжелыми тучами. Ветер тревожно трепал деревья, поднимал дорожную пыль вместе с листьями и травой. Испуганные куры пугливо убегали под навес. Напоминал о себе жалобным, зовущим мычанием теленок, припнутый на выгоне. Блеяли овцы, гуртуясь, убегали в темный проем сарая. Хлопающим на ветру брезентом накрывали только что заскирдованное, еще не осевшее сено. Какая-то непонятная тревога пробегала по телу.

Первые крупные капли взбивали пыль, которая, смешиваясь со свежестью, разливалась вокруг теплым запахом. Застыв на крыльце, в проеме двери, приятно было смотреть на то, как лопались в луже большие бульбы и как вода, собираясь в лужи, витыми желтоватыми потоками нетерпеливо устремлялась куда-то.

А то виделся родной дом ясным, знойным летним днем. Огромный серебристый тополь, шатром нависавший над хатой, легко плескался серебристыми листьями. В купах старых акаций перекатывалось глуховатое, грудное воркование горлицы. Как он любил эту незлобную птичью жалобу среди зеленого, цветущего хуторского мира!

Вся эта мирная жизнь, которой они жили совсем недавно, куда-то делась мгновенно, словно ее смыло враз нежданно набежавшей, невидимой волной. О ней можно было теперь жалеть, печалиться о ней, плакать над ней, но никакая сила уже не могла ее возвратить. Сколь она много значила, как она дорога, видимо, в полной мере и можно было понять лишь теперь, потеряв ее.