Жан-Кристоф (том 2) - Ромен Роллан

- И она ничего больше не сказала?

- Сказала. Велела передать вам вот эту косынку - в знак того, что я от нее.

Кристоф узнал белую косынку, вышитую красными горошинками и цветами, и вспомнил, что Лорхен повязала ею голову, расставаясь с ним накануне. Наивный предлог, который Лорхен сочинила, чтобы переслать ему этот дар любви, не вызвал у него, однако, улыбки.

- А вот и мой поезд, - сказала девочка. - Мне пора. Прощайте.

- Погоди-ка, - ответил Кристоф. - А где ты взяла деньги на дорогу?

- Лорхен дала.

- Ну хорошо, возьми, - сказал Кристоф, всовывая ей в ладошку немного мелочи.

Он удержал за руку убегавшую девочку.

- И потом...

Он наклонился и поцеловал ее в обе щеки. Она, будто рассердившись, отстранилась от него.

- Ну, ну, - сказал Кристоф. - Это я ведь не тебя целую.

- О! Я знаю, - лукаво отозвалась девчонка, - это для Лорхен.

Но не одну только Лорхен целовал Кристоф, касаясь полных щечек маленькой скотницы: он посылал поцелуй всей Германии.

Девочка вырвалась и бегом бросилась к поезду - поезд уже трогался. Она не отходила от окна и махала носовым платком, пока не скрылась из виду. А он не отрывал взгляда от маленькой вестницы, деревенской девочки, которая принесла ему в последний раз аромат его родины и привет от тех, кого он любил.

Когда поезд исчез вдали, Кристоф остался один - на этот раз совершенно один, всем чужой человек на чужой земле. В руках у него было письмо от матери и косынка - залог любви. Он сунул ее за пазуху и хотел распечатать письмо, но пальцы у него дрожали. Что он прочтет? Какую новую муку сулят ему эти строки? И ему уже как бы слышался горький упрек - нет, это выше его сил, он должен вернуться.

Наконец Кристоф развернул письмо и прочел:

"Мое бедное дитя, не волнуйся обо мне. Я буду благоразумна. Господь наказал меня. Нельзя было думать только о себе, удерживать тебя здесь. Уезжай в Париж. Может быть, все это к лучшему для тебя. А обо мне не думай. Как-нибудь справлюсь. Главное, чтобы ты был счастлив. Целую тебя.

Мама.

Напиши, как только сможешь".

Кристоф сел на чемодан и заплакал.

Кондуктор уже вызывал пассажиров на Париж. Тяжелый поезд, громыхая, приближался к перрону. Кристоф отер слезы, поднялся и прошептал:

- Так надо.

Он взглянул на горизонт - в ту сторону, где находился Париж. Мрачное небо там было еще мрачнее. Мрак казался бездонным. У Кристофа защемило сердце, но он еще раз повторил:

- Так надо.

Поднявшись в вагон, он прижался к стеклу и все всматривался в зловещую даль.

"Париж, - думал он, - Париж! Приди мне на помощь! Спаси меня! Спаси мои замыслы!"

Темная завеса тумана становилась все плотнее. Позади Кристофа, над страной, которую он оставлял, полоска голубого неба, узенькая, как прищуренные глаза - глаза Сабины, грустно улыбнулась ему сквозь тяжелую пелену туч и погасла. Поезд тронулся. Начался дождь. Началась ночь.

КНИГА ПЯТАЯ. ЯРМАРКА НА ПЛОЩАДИ

ДИАЛОГ АВТОРА СО СВОЕЙ ТЕНЬЮ

Я. - Да ты не об заклад ли уж побился, Кристоф? Решил поссорить меня с целым светом?

Кристоф. - Нечего притворяться удивленным. С первого же мгновенья ты знал, куда я тебя поведу.

Я. - Ты критикуешь и критикуешь, нельзя так. Раздражаешь врагов и смущаешь друзей. Разве тебе не известно, что хороший вкус предписывает не замечать непорядков в приличном доме?

Кристоф. - Что поделаешь! У меня нет вкуса.

Я. - Да, я знаю: ты просто дикарь, то и дело попадаешь впросак. Они объявят тебя врагом всех и вся. Ты ведь уже в Германии прослыл германофобом. Во Франции ты прослывешь франкофобом или - что еще серьезнее - антисемитом. Берегись, не трогай евреев. "Они сделали тебе слишком много добра, чтобы ты имел право говорить о них дурно..."

Кристоф. - Почему же мне нельзя высказать все то хорошее и плохое, что я о них думаю?

Я. - Ты говоришь о них преимущественно плохое.

Кристоф. - Потом будет хорошее. Почему нужно щадить их больше, чем христиан? Если я воздаю им полной мерой, значит, они того заслуживают. Я не забываю их роли, ибо они заняли почетное место на авансцене нашего клонящегося к упадку Запада. Некоторые из них несут смертельную угрозу нашей культуре. Но я помню, что другие обогащают нашу энергию и нашу мысль. Я знаю, сколько еще величия в этой нации. Я знаю их способность к самопожертвованию, их гордое бескорыстие, их страстное стремление к лучшему, неутомимую деятельность, упорный и незаметный труд многих тысяч из них. Я знаю, что в них живет бог. И потому-то я негодую на тех, кто отрекся от бога, кто, ради позорного преуспеяния и низменного благополучия, предает свой народ. Бороться с ними - это значит выступить против них же на стороне их народа, точно так же, как, нападая на продажных французов, я защищаю Францию.

Я. - Милый мой, ты суешься не в свое дело. Вспомни, как не терпится жене Сганареля, чтобы ее отколотили. Не суйся, куда не следует... Дела Израиля нас не касаются. А Франция - как Мартина: согласна, чтобы ее прибили, но не выносит, чтобы ей говорили об этом.

Кристоф. - И все же нужно говорить ей правду, особенно, если ее любишь. Кто скажет правду, если не я? Ведь не ты же. Все вы связаны между собой сложившимися в обществе отношениями, необходимостью считаться друг с другом, все вы щепетильны. А я ничем не связан, я не принадлежу к вашему миру. Никогда я не участвовал ни в ваших кружках, ни в ваших распрях. Ничто не обязывает меня поддакивать вам или быть вашим соучастником в заговоре молчания.

Я. - Ты чужеземец.

Кристоф. - Ах да, я и забыл, что немецкий композитор не имеет, по-вашему, права судить вас и не способен вас понять. Допустим. Я, быть может, заблуждаюсь. Но, по крайней мере, я скажу вам то, что о вас думают некоторые великие чужеземцы, ты знаешь их не хуже меня, - величайшие из наших мертвых и наших живых друзей. Если даже они заблуждаются, все равно полезно знать, что они думают: это может пригодиться. Во всяком случае, лучше так, чем самим убеждать себя, как это принято у вас, что весь мир восхищается вами, и самим то восхищаться собой, то поносить себя. Какой толк кричать в погоне за модой, что вы величайший народ мира, и в то же время - что латинские нации безнадежно хиреют; что великие идеи исходят из Франции, и в то же время - что вы годны лишь забавлять Европу? Не следует закрывать глаза на подтачивающий вас недуг, но не следует и падать духом; напротив - вас должна вдохновлять мысль о борьбе за жизнь и честь вашей нации. Кто почувствовал жизнестойкость этой нации, которая не желает умирать, тот может и должен смело обнажать ее язвы и ее смешные черты, дабы бороться с ними, а в первую очередь - дабы бороться с теми, кто использует все плохое и живет этим.

Я. - Не трогай Францию - даже ради ее защиты. Ты смущаешь честных людей.

Кристоф. - О да, честных людей, тех честных людей, которые огорчаются, услышав, что во Франции не все благополучно, что есть в ней много и невеселого и уродливого. Ими пользуются как орудиями зла, но они не хотят в этом признаться. Им так тяжело обнаружить плохое в других, что они предпочитают быть жертвой. Им необходимо хотя бы раз в день слышать, что все к лучшему в этой лучшей из стран, что:

"О Франция, ты ввек пребудешь первой!"

После этого честные люди успокаиваются и снова погружаются в сон, а дела за них делают другие... Славные, милые люди! Я огорчил их. Я огорчу их еще больше. Да простят они меня... Но если им неугодно принимать помощь в борьбе против своих угнетателей, то пусть не забывают: терпят гнет не только они и не все отличаются их безропотностью и способностью обольщаться иллюзиями, других эта безропотность и это обольщение отдают во власть угнетателей. Вот где подлинные страдания. Вспомни! Как мы страдали! А сколько еще страдало вместе с нами, когда на наших глазах атмосфера с каждым днем становилась все более удушливой, искусство разлагалось, цинизм и безнравственность разъедали политическую жизнь, дряблая мысль отступала, проваливаясь в бездну, не скрывая самодовольного смеха... И мы с тоской наблюдали это, тесно прижавшись друг к другу... Да, тяжелые годы прожили мы вместе! Учителя наши и не подозревают о тех муках, которых мы натерпелись в молодости, под их эгидой!.. Мы устояли. Мы спаслись... Неужели мы не спасем других? Будем равнодушно смотреть, как другие тоже страдают, и не протянем им руки? Нет, мы связаны общей участью. Нас, думающих так же, во Франции тысячи, - я только высказал вслух их мысли. Я знаю, что говорю от их имени. И скоро я заговорю о них самих, я жажду показать истинную Францию, Францию угнетенную, Францию во всей ее толще: евреев, христиан, людей свободомыслящих, людей разных верований, разной крови. Но чтобы добраться до настоящей Франции, нужно Сначала пробиться сквозь толпу тех, кто охраняет двери дома. Пусть прекрасная пленница стряхнет с себя апатию и разрушит наконец стены темницы. Она сама не знает своих сил и убожества своих противников.

Я. - Ты прав, ты - моя душа. Но что бы ты ни предпринял, удерживайся от ненависти.