Альковные секреты шеф-поваров - Ирвин Уэлш

— Э, могло быть и позорнее,— говорю я, заразившись его пофигизмом.— Мог бы пасть…— и мы заканчиваем в унисон: — От руки вражеского фаната!

Мне немного стыдно… но малышу такой разговор понравился бы, я уверен.

— Ты на похороны приедешь?— спрашивает Гэри.— Они на следующей неделе.

Такого испытания мой сухой закон, пожалуй, не выдержит. К тому же я еще не закончил с Грегом Томлином, не выяснил толком, отец он мне или нет.

— Посмотрим. Билетов может не быть… Ты там организуй от меня венок, если что.

— Да, конечно, не дергайся! Мотаться через океан… Малыш не хотел бы, чтоб ты себе каникулы портил.

— Ну ладно…— На карточке заканчивается время; я не знаю, что сказать.— Удачи, братан!

32. Вытащили

Лезвия золотистого света лезут сквозь жалюзи на окнах спальни. На ум приходит легендарный «Оазис». Как там у них поется?

Не забывай, что погода может

Убить или оживить…

Я копаюсь в дисках Дороти — ищу что-нибудь с шотландским ароматом. Ностальгия, наверное. Увы, даже в помине нет таких вещей, как «Праймал скрим», «Апельсиновый сок», «Ацтекская камера», «Нектарин №9», «Бета бэнд», «Франц Фердинанд», «Проклэймерз», «Бэй сити роллерз». Единственное, что удается найти,— это диск с клетчатым шотландским орнаментом на конверте. Внутри обнаруживается альбом «Отложи на черный день» некоего Джорджа Макдональда, местной звезды кантри, по прозвищу, соответственно, Джордж Кантри. Я выбираю одноименный гвоздь альбома. Припев ничего, заводной.

Если деньги заведутся, не спускай на дребедень —

Пожалеешь!

Отложи на черный день.

Затем идет композиция «Бутылка виски за те же деньги», а следом весьма душевная переработка «Тэксмэна» Джорджа Харрисона. Из ванной выходит Дороти в зеленом халате, с полотенцем на голове. Замечает коробочку от диска у меня в руках.

— Что, нашел Джорджа Кантри? Это я в Техасе купила. Он тоже из Шотландии.

— А кто он такой?

— Недавно из тюрьмы вышел. Посадили за неуплату налогов или что-то в этом духе.— Она ожесточенно орудует пилочкой для ногтей, поясняя: — Ломаются, сволочи. О клавиатуру, наверное.

Сегодня Дороти работает. А я встречаюсь с Грегом. Обедаем в Норд-Бич.

Я не спеша собираюсь и прихожу в кафе. Яркое освещение, стены отделаны сосновыми панелями и хромом. Народу битком: молодые менеджеры и студенты с ноутбуками. Скрючились и строчат как заведенные. Не кафе, а офис какой-то. И эти твари еще будут говорить, гордо надув щеки: работаю дома! Хренушки там, дома! Сидят у всех на виду, обложившись бумагами — в кофейнях, на улице, в поездах,— и гавкают в свои мобильники. Только и слышно: заказы, продажи, поставки, квартальные бюджеты… Скоро вообще сотрется грань между работой и отдыхом. Каждая забегаловка будет оснащена компьютерами, телекамерами, всей этой байдой, чтобы офисный спрут всегда и везде мог тебя достать.

Гардероб Грега гармонирует с золотистым салонным загаром. Он заказывает минералку «Сан-Пелегрино». Я следую его примеру — и признаюсь:

— Голова кругом идет. Слишком много новой информации.

— Хочешь об этом поговорить?— спрашивает он с чисто гомиковским участием.

Я сижу и думаю, что никогда раньше не общался с голубыми (хотя задница Кибби, пожалуй, могла бы меня поправить) и понятия не имею, что у них на уме. И вот теперь может так сложиться, что мой отец — гомик. Почему я их в детстве не замечал? Были же вокруг парни со странной манерой речи, державшиеся особняком, а потом куда-то испарившиеся. Наверное, рванули при первой возможности в более либеральные края. Оно и понятно, Лит — не самое подходящее место для альтернативно ориентированных.

— Странно, что вы голубой…

— Хм… нисколько. Это мне странно, что ты гетеросексуал.

Вишь, какой нахальный педрила! Ну ладно, сейчас речь о другом.

— Да нет, я к тому, что в книге вы пишете в основном про женщин — герой-любовник, все дела. А сами десять лет прожили с каким-то Паулем.

Грег смущенно ерзает, бросает на меня побитые взгляды, убирает со лба фантомную челку — волосы ушли, а привычка осталась.

— Ну, сначала я просто родителей боялся огорчить. Мой отец, простой грубый ирландец из южного Бостона, не понимал, как мужик может возиться с кастрюлями. Не говоря уже про большее. Поэтому я в юности старался вести себя как настоящий мужчина, притворялся удалым бабником. Но это была маска, конечно. В один прекрасный момент я понял, что уродую свою жизнь в угоду упертому тирану, с которым ничего общего не имею, которого даже не люблю толком… В общем, по-настоящему я начал жить только здесь, в Сан-Франциско.

Теперь уже мой черед сидеть как на иголках.

— А как же насчет Шотландии? Вы действительно дружили с де Фретэ?

— Ну да.— Томлин холодно ухмыляется.— Если иметь в виду, что Алан называет друзьями врагов, которые ему симпатичны.

Я согласно киваю. Трудно представить, чтобы такого человека, как де Фретэ, кто-нибудь искренне любил. Я даже исключил его из списка кандидатов в отцы, формально мотивировав тем, что с таким чудовищным брюхом это генетически невозможно. Выбор, конечно, небогатый, но по мне, с точки зрения будущих прогнозов, уж лучше иметь в отцах прожженного педрилу, чем жирного борова. Голубым-то я уж точно не стану, можно не бояться… И все же: трахнул ли он мою мамку? Вот вопрос!

— Знаешь, я ведь приехал в Эдинбург ненадолго. Так, на выходные. А потом остался: город понравился, работа в «Архангеле» подвернулась. Странно, конечно… Из всей Западной Европы это, пожалуй, самое неподходящее место для голубых. По крайней мере в те времена так казалось. И тем не менее именно там я впервые открылся. Начал посещать «Кенилворт», «Веселый утенок»…

— А в «Архангеле»-то вы работали? В январе восьмидесятого?

— Безусловно, безусловно… Оттуда поехал в Лион, французы предложили работу, потом в Калифорнию перебрался…

Опять чертов педик юлит, уходит от ответа!.. И вдруг его интонация резко меняется.

— Дэнни, послушай. Я тебе должен кое-что сказать.— Он пристально смотрит на меня. Знакомый гребаный взгляд! Так смотрят начальники и школьные учителя. И ночные бармены, перед тем как выставить тебя на улицу. Взгляд, не сулящий ничего хорошего.— Я никогда не спал с твоей матерью. Вообще ни с одной женщиной в Эдинбурге не спал.

Я чувствую, как линолеум уходит из-под ног — вместе с фундаментом, сваями, землей… Звуки тонут в нарастающем фоновом звоне. Краем глаза я замечаю резиновое лицо голубого официанта, беззвучно шевелящее губами. Томлин тоже что-то говорит с идиотской педерастической ухмылкой… Звон, ничего не разобрать… Надо же так обмишуриться! Махрового педрилу принять за родного отца!

— Что, ни одного раза? Ни с одной женщиной?— Я не слышу собственного голоса.

— Нет, ни разу. Хотя приятельницы у меня были. А с одной я вообще очень крепко дружил. С Беверли, твоей матерью.

Ага, вот как! Милая парочка: знойный педик и панкушка-хулиганочка.

— А у нее парень был, они после смены встречались. Кажется, тоже к кулинарному делу имел отношение. Толи повар, то ли…

— Как его звали?!— В моем голосе скрежещет горечь, по кишкам ходит огонь.

— Не помню… Хороший парень, добрый.

У меня от злобы мышцы сводит, сижу как деревянный. Вздыхаю, чтобы успокоиться.

— Как он выглядел?

— Дэнни, пойми, давно это было…— Томлин опять начинает ерзать.— Я уже все забыл. Помню только: приятный. А больше ничего…

— Так постарайтесь!

— Не могу! В самом деле ничего не помню… Двадцать лет прошло. А выдумывать не хочу. И так уж тебя столько за нос водил… Дэнни, я не тот, кого ты ищешь. Мне очень жаль, поверь… Но что я могу поделать!— Он практически умоляет.— И знаешь, что самое странное?

Я ничего не отвечаю. Самое странное — это он. Сидящий передо мной гребаный монстр.

— У меня была их фотография: твоей матери и ее парня. В ящике лежала. Но когда Пауль ушел… в общем, все мои снимки уехали в Атланту. Он по ошибке взял не тот ящик.— Томлин поднимает наполненные слезами глаза.— Боже, представляю, как это глупо звучит…

— Это точно.— Я с треском поднимаюсь.— Глупее некуда.

Старый плюгавый пидор! Пудрил мне мозги, потому что запал на мою задницу. Ненависть факелом пляшет в груди, на короткий миг достигает критической отметки… Нет. Я слишком хорошо знаю, куда ведет эта дорожка. Слишком хорошо. Задумчиво кивнув, я просто разворачиваюсь — и ухожу прочь, лавируя между столиками, оставив нелепого жеманного повара дожидаться двух заказанных обедов.

Быстро иду по тротуару, не чувствуя ног. Еще, не дай бог, увяжется за мной! А этого нельзя допустить: если он пойдет следом, я его урою. Просто убью. Чуть не бегом спускаюсь по улице Грант, промахиваю китайский район — вокруг бурлят китайцы, разгружая свои китайские фургоны, занимаясь китайскими делами. Из них половина в Китае сроду не была, я больше чем уверен. Но каждый отлично знает, где его корни. Солнце жарит макушку, а я иду, иду, иду… бесконечно, мучительно, годами, тысячелетиями — и в какой-то момент пересекаю улицу Маркет и по ошибке сворачиваю в трущобы, сумеречные даже при белом полуденном свете. Вокруг заброшенные бордели с выбитыми стеклами… Хотя нет, не совсем заброшенные. Из подъезда выныривает парнишка.