Пирамида жива… - Юрий Сергеевич Аракчеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да, приходилось, конечно, слышать мнения, что, мол, никакой преступник не считает себя неправым, они всегда правы, а неправы у них те, кто их судит. Даже убийцы, мол, считают сплошь да рядом себя невиновными, так как то, что они сделали, нужно было сделать – либо в силу сложившихся обстоятельств («не было другого выхода»), либо потому, что жертва была «достойна смерти».
Человек редко считает себя виновным в своих бедах, как правило, он ищет причину в окружающих людях и сложившихся обстоятельствах. Потому особенно удивляли и радовали письма, где люди, с которыми стряслась беда, искренне пытались разобраться не только в других, но и в себе (вспомнить хотя бы исповедь «поэта-рецидивиста»), а также в системе нашего правосудия, не делая при этом для себя исключения и порой даже признавая справедливость своего наказания, но пытаясь защитить других. Истина многозначна, и моя почта предоставила мне возможность увидеть широкую картину…
Были, были такие, кто пытался добиться оправдания своей совести – и суда! – стараясь все же не видеть себя со стороны, свое равнодушие к жертве, свою преступную гордыню. Они не в состоянии были поставить себя на место потерпевшего, понять, что и он – живой человек, со своим восприятием мира, жизни, он имеет свои права, и что законы, которые приняты в обществе, не абстракция, не блажь законников, что соблюдение их – единственная возможность нам, таким разным, уживаться друг с другом. Эти люди, попавшие за решетку и негодующие, обвиняли во всем других – следователей, судей, адвокатов, жертву… Но таких писем было на удивление мало. И – вот что особенно интересно! – даже в них чувствовалось, что возмущение и протест вызывал не столько сам факт наказания – как ни странно, даже в самых «невменяемых» душах остается все же трезвый островок понимания, – сколько жестокость этого наказания, вызывающая озлобление и напрочь глушащая чувство раскаяния, которое только и может темную душу спасти, просветить. И которое есть, по большому счету, единственная цель всякого справедливого наказания.
«Угрызения совести начинаются там, где кончается безнаказанность» – сказал один умный человек (Гельвеций). Но они же, эти самые угрызения, тотчас перерастают в озлобление и ненависть, если наказание слишком жестоко, добавили бы наверняка мудрые юристы.
Сравнительно много писем было таких, чьи авторы сидели в тюрьме за соучастие – то есть за то, что проявили жестокое равнодушие к жертве чужого преступления и – то ли от страха, то ли от непонимания все того же – своим невмешательством оказали-таки помощь преступнику, а теперь считали, что сидят совершенно напрасно, ибо не они ведь били, крали или убили. Тут присылали мне даже гигантские «расследования обстоятельств дела» с детальнейшими описаниями самого преступления, свидетелями которого они являлись. Но если им верить – а большинству писем верилось, – то и тут было видно, что суд, скорее всего не прав в степени наказания, отчего оно опять же из воспитательной меры превращалось в жестокую, грубую месть и приобретало в сущности противоположный необходимому смысл. Суд превращался из органа очищающего в орган ожесточающий, воспитывал не уважение к закону, а неверие в справедливость вообще.
И каково же было мне смотреть в глаза несчастной матери, приехавшей, например, вместе с невесткой, женой осужденного, из города Сызрани, хлопотавшей за сына, который получил 8 лет лагерей за то, что в компании еще двоих пьяных приятелей, наблюдал за тем, как, пытаясь получить «долг» у старого человека, инвалида войны, эти двое избивали, а потом, якобы для острастки «вешали» его на проволоке в собственном доме. Да, из материалов дела – приговора, кассационной жалобы адвоката, показаний осужденного, копии которых они мне привезли, – видно было, что «инвалид войны» далеко не подарок, и деньги он должен был тем парням действительно, и сын приехавшей, скорее всего, участия активного не принимал. Да, три молодых парня сидят, а «инвалид войны» вроде бы и на самом деле живет, как ни в чем ни бывало, и даже как будто «ведет антиобщественный образ жизни», то есть пьянствует по-прежнему, бессовестно эксплуатирует свое «геройское» прошлое. Все это и дало моральное право сыну писать многочисленные жалобы, а матери и жене хлопотать за него. Они приехали ко мне с сердечным письмом сына, который каялся в «пассивном соучастии» и просил помощи – справедливого пересмотра приговора. Они показали мне бережно вырезанную из журнала и переплетенную в отдельную книжку «Пирамиду»… Конечно, если заниматься этим, надо все тщательно проверять, ехать в Сызрань, листать дело, встречаться с «жертвой», со свидетелями процесса, с судьей, может быть. Но ведь даже если подтвердится по максимуму все, что пишет сын и говорит мать, остается же факт: издевательство над старым человеком, на которого у ребят поднялась рука, а у сына приезжей рука, чтобы остановить их, наоборот, не поднялась. Степень вины была, очевидно, разной, однако эмоциональное ощущение от дела создавалось весьма неприятное, и помочь сыну приехавшей матери было наверняка очень трудно. Все же я направил их к Рихарду Францевичу Беднорцу, но и он посчитал это дело вполне безнадежным.
Или вот еще неприглядный случай: на Дальнем Востоке, в глухом поселке Хабаровского края двое рабочих изнасиловали и убили третьего, при сем присутствовал четвертый, запуганный, очевидно, двоими, бывший лишь пассивным свидетелем, но осужденный потом как соучастник, ни много, ни мало – на 14 лет. Вот он-то и прислал детальный отчет о трагическом происшествии, толстый рукописный том в форме Обращения к «гражданам судьям». Дикие детали быта моих соотечественников зримо вырастали из этого описания – грязь, убогость быта, бесправие и бездуховность, нечеловеческая жестокость и полная беспросветность… Парня было жаль, чувствовалось, что наказание действительно не соответствует степени его вины, к тому же те двое явно его «подставили», так как оказались хитрее, но помочь ему тем, чтобы добиться пересмотра дела и сократить срок, было бы неимоверно трудно. Уж очень мерзок сам факт, и даже из сочиненного Обращения было видно, что человеческая здоровая суть свидетеля-«соучастника» не восстала тогда, когда это было необходимо. Но до чего же страшно живут у нас люди, думал я, читая этот толстый рукописный, аккуратно переплетенный том – плод крайнего человеческого
