Ориентализм - Эдвард Вади Саид

намеревается использовать свое пребывание на Востоке для того, чтобы собрать материал для ориенталистского исследования, и считает свое пребывание там формой научного наблюдения. Вторая: автор ставит перед собой сходные задачи, но не желает жертвовать при этом оригинальностью и стилем индивидуальных впечатлений в пользу безличных ориенталистских дефиниций. Последние всё равно проявляются в его работе, но лишь с большим трудом их удается отделить от индивидуальных особенностей стиля. Третья: автор, для которого реальное или метафорическое путешествие на Восток – результат осуществления глубокого внутреннего переживания проекта. А потому в основе его текста лежит личностная эстетика, взращенная и сформированная самим этим проектом. Во второй и третьей категориях значительно больше возможностей для проявления личностного – или по крайней мере не-ориенталистского, – чем в первой категории. Если взять, например, «Нравы и обычаи египтян в первой половине XIX в.» Эдварда Уильяма Лэйна в качестве выдающегося текста первой категории, работу Бёртона «Паломничество в Медину и Мекку» как пример для второй категории и «Путешествие на Восток» Нерваля – для третьей категории, различие в возможностях проявления авторского начала будет очевидным.

Однако несмотря на все различия, эти три категории не столь уж далеко отстоят друг от друга, как это могло показаться. Так, ни в одной категории не найдется ни одного «чистого» представителя типа. Во всех трех категориях работы опираются на чисто эгоистические силы, в центре которых – европейское сознание. Во всех случаях Восток существует для европейского наблюдателя и, что еще важнее, в той категории, к которой мы отнесли «Египтян» Лэйна, личность ориенталиста присутствует ничуть не меньше, пусть даже он и пытается это скрыть за отстраненным и безличным стилем письма. Более того, определенные мотивы постоянно повторяются во всех трех категориях. Первый из них – Восток как место паломничества. То же касается и представления о Востоке как о зрелище, или «живой картине» (tableau vivant). Конечно, любая из работ о Востоке в каждой из категорий стремится охарактеризовать это место, но что самое любопытное – это степень, в которой внутренняя структура работы равнозначна всеобъемлющей интерпретации (или ее попытке) Востока. Чаще всего, и это неудивительно, такая интерпретация представляет собой род романтического реструктурирования Востока, его пересмотр, воссоздающий его в назидание настоящему. Всякая интерпретация, всякая созданная для Востока структура – это его реинтерпретация, его перестраивание.

Сказав это, мы тем самым вернулись к различию между обозначенными категориями. Книга Лэйна о египтянах имела большое влияние, ее часто читали и цитировали (например, Флобер), она создала автору репутацию выдающегося деятеля ориенталистской науки. Другими словами, авторитет Лэйна основывается не только на том, что он сказал, но и на том, как сказанное им могло быть приспособлено к задачам ориентализма. Его цитируют в качестве источника знаний о Египте и Аравии, тогда как Бёртона или Флобера читали и читают за то, что, помимо сведений о Востоке, из их работ мы можем почерпнуть еще нечто и о самих Бёртоне и Флобере. Авторская функция в «Нравах и обычаях египтян» Лэйна выражена слабее, чем в других категориях, потому что его работа была встроена в профессию, была ею консолидирована и институционализирована. Личность автора в произведении, созданном в поле его профессиональной дисциплины – таком как это, – подчинена требованиям проблемного поля и требованиям предмета исследования. Всё это непросто и не обходится без последствий.

Классическая работа Лэйна «Нравы и обычаи египтян в первой половине XIX в.» (1836) явилась осознанным результатом работы над рядом произведений и двух периодов пребывания в Египте (1825–1828 и 1833–1835). Понятие «осознанности» (self-conscious) вводится здесь с намерением подчеркнуть, что сам Лэйн предполагал, что его работа произведет скорее впечатление непосредственного и прямого, неприкрашенного и нейтрального описания, тогда как в действительности это был плод существенной редакторской работы (в итоге текст, который он опубликовал, был совершенно не тем, что он написал первоначально), а также разнообразных сопутствующих действий. Ничто в его судьбе и жизненных обстоятельствах, казалось, не способствует занятиям Востоком, за исключением его методичного прилежания и способностей к классическим исследованиям и к математике, что отчасти объясняет очевидную внутреннюю аккуратность этой книги. В предисловии содержится ряд интересных подсказок о том, что же именно он собирался сделать в этой книге. Первоначально он отправился в Египет для того, чтобы изучать арабский язык. Затем, когда он подготовил ряд заметок о современном Египте, «Общество распространения полезных знаний»[619] предложило ему написать систематическую работу о стране и ее обитателях. Из собрания разрозненных наблюдений работа превратилась в пример полезного знания – знания, предназначенного и подготовленного для каждого, кто желает получить представление об основных чертах иностранного общества. Из предисловия ясно, что такое знание должно было неким образом развеивать прежние представления и иметь исключительно действенный характер: здесь Лэйн проявляет себя как тонкий полемист. Прежде всего он должен продемонстрировать, что сделал нечто такое, чего не могли или не сумели сделать до него другие, а затем то, что собранные им сведения одновременно аутентичны и абсолютно верны. Именно это и стало источником его исключительного авторитета.

Пока Лэйн в предисловии разделывается с «Отчетом о народе Алеппо» доктора Рассела[620] (забытая ныне работа), становится ясно, что главную конкуренцию его труду среди всех предшествующих составляет «Описание Египта». И эту работу, упоминание о которой Лэйн ограничил обширной сноской, он высокопарно, с использованием кавычек, именует «великой французской работой» о Египте. Эта работа, отмечает Лэйн, была одновременно и слишком философски обобщенной, и слишком легковесной. А знаменитое исследования) Якоба Буркхардта[621] – лишь собранием египетской народной мудрости, «наихудшим свидетельством морали народа». В отличие от французов и Буркхардта, Лэйн смог погрузиться в среду исконных жителей, жить их жизнью, соблюдать их обычаи, «не возбудив никаких подозрений у чужестранцев в том, что он не тот человек, который имеет право вторгаться в их жизнь». Чтобы избежать обвинений в необъективности, Лэйн идет еще дальше, заверяя, что следовал всего лишь словам Корана и что всегда сознавал собственное отличие от этой совершенно чуждой культуры[622]. Таким образом, пока одна часть личности Лэйна непринужденно скользит по волнам ничего не подозревающего моря ислама, подводная его часть тайно хранит свою европейскую силу для того, чтобы комментировать, приобретать и владеть всем вокруг.

Ориенталист вполне может имитировать Восток, обратное же неверно. Следовательно, всё, что он говорит о Востоке, надо понимать как описание, полученное в результате одностороннего обмена: пока они говорят и действуют, он наблюдает и записывает. Его власть выражалась в том, что он жил среди них открыто как носитель языка, и тайно – как писатель. И