Red is my favourite colour (СИ) - bzlkt

Оминис молчал всю дорогу, и это как ничто другое нагнетало обстановку с огромной силой. Так не бывает. А если бывает, значит ему действительно нечего сказать, или же он настолько разочарован, что даже не видит смысла читать нотации — а это очень и очень плохо.

Нестерпимо хотелось спать. Я еле держал глаза открытыми, когда мы спустились в гостиную. На ватных ногах я кое-как добрёл до комнаты и рухнул на кровать. В душе зияла дыра. Она затягивала, как водяная воронка, высасывала все жизненные силы, словно Дементор. Я лежал пластом на кровати с закрытыми глазами, но сон не шёл. Слышал, как ворочается Оминис, как бормочут сквозь сон два других соседа, но сам не мог уснуть. Тело не слушалось, не хватало сил даже поднять руку. Перед глазами стояла одна лишь картина: она вся в красном бархате, волосы рассыпаны по плечам, в руках платок, которым она вытирала слёзы, слушая стих. Потом вдруг её лицо напрягается, на нём появляется страх и стыд, когда этот урод… он просто… При воспоминании об этом вспышки ярости озарили моё сознание вновь, а внутренности скрутило от омерзения. Мне достаточно одного этого эпизода, чтобы завестись. Чтобы призвать весь свой гнев, копившийся много-много лет внутри со дня смерти родителей.

Я нехотя перевернулся на бок, и тело отозвалось ноющей болью. Завтра я буду жалеть о том, что лёг в обуви, но сейчас мне всё равно. Когда я думаю о том, что там, в другом конце гостиной, её нет, мне как будто Гиппогриф ударяет копытом в грудь. Как так? Этого просто не может быть! В любой момент я мог постучать в дверь и увидеть её глаза, пусть даже и придумывал всякую чушь, как повод — лишь бы просто встретиться. А сейчас? Сейчас, когда я бы мог сказать ей что-то важное, у меня нет возможности. Её нет рядом, и это меня убивает.

Я скучаю.

Два слова подобны ледяной воде, в которую я сам себя безжалостно окунаю. И ты, идиот, собирался перевестись, серьёзно? Я зарылся пальцами в волосы и устало, отчаянно вздохнул. Невыносимая тоска разъедала мою душу будто желчь броненосца. Такая боль посещала меня лишь дважды: когда я думал о родителях, и когда болела сестра. Неужели всё настолько серьёзно? Я просто не могу в это поверить, я не могу признаться! Это невозможно — вот так страдать из-за человека, который тебе даже не родной. Это противоестественно. Тем более делать себе больно из-за него! Я снова вспомнил об ожогах, о который говорил Оминис. В минуты отчаяния мне приходило в голову умереть, если сестра не поправится, но то сестра — родной человек, а из-за любви?… Бред какой-то. Даже если Амелия так сильно влюблена в этого кретина, он совершенно не стоит таких жертв. Никто не стоит.

Темноту комнаты рассекал еле заметный, рассеянный лунный свет, просачивающийся через витражи окна. Он падал аккурат на сундук около моей кровати. Рука сама потянулась к защёлке, и когда крышка приподнялась, до моего носа долетел аромат её мантии. Лимоны, лимоны, лимоны… ненавижу лимоны.

Всего лишь маленький кусочек ткани. Я слегка защипну его и притяну к себе, потом сразу же положу обратно, клянусь. Ткань невесомая — мантия совсем лёгкая, непредназначенная для холодного времени года. Вот дура, как она ходила в ней всю зиму? Я свернул её неразборчивым комком и прижал к груди, жадно вдыхая уже почти выветрившийся аромат. Мерлин, хоть бы не вспомнить тот вечер в Больничном крыле… Тот позор, тот стыд. Казалось, мои уши уже пылали, как только я подумал об этом. Такое чувство, что там был не я, а всё это было каким-то помутнением рассудка, настоящим наваждением.

Что она сейчас делает? О чём думает? О ком думает?

«Впереди», сказанное Уизли, приятно оседало на языке. Это что же значит, у них ничего нет? Это маленькое слово грело душу, как котёнок, и я наслаждался его теплом, пока была возможность. Мои хаотичные мысли лениво ворочались в голове, и эти вялые рассуждения наконец проводили меня, совершенно слабого и пьяного, в беспокойный, но полный надежды сон.

***

Мы уходили из кафе стремительно, потому что я снова сглупила. Бурным порывом желания подскочила к тому завядшему цветку и лишь дотронулась до стебля, как он чудом ожил — стал поднимать бутон и распускаться буквально на глазах. Хорошо, что горшок стоял в углу, а посетители были настолько заняты обсуждением испорченной вмиг погоды, что никто не заметил этого абсурда. Никто, кроме Альберта. Он укоризненно покачал головой, затем быстро расплатился и потащил меня обратно в гостиницу.

— Чем же вы думали, душа моя? — старался перекричать звуки города профессор, пока мы мчались по мокрым улицам. Ещё прозрачные лужи звонко разбивались под ногами, брызгая водой на наши штанины.

Профессор забавно бежал, прикрывая голову газетой, которая уже изрядно намокла, и с неё стекала печатная краска. Я не могла сдержать смеха, охваченная азартом и радостью, вызванными дождём. Хотелось завизжать от восторга, остановиться и подставить упругим каплям лицо. Корбатову, похоже, такая погода была не по душе — он странно косился на улыбающуюся меня и старался бежать под карнизами магазинов, постоянно бормоча на русском. Готова поклясться, то были отборные ругательства.

Мокрые и жалкие, как дворняги, мы топтались на пороге гостиницы, пытаясь хоть как-то привести себя в нормальный вид — хозяйка производила впечатление дотошной леди, которая если не поругает нас, так точно одарит пренебрежительным взглядом. На удивление, она, завидев нас ещё из окна, уже суетилась у стойки ресепшен: разливала горячий чай и давала быстрые указания своей молодой родственнице.

Глупая улыбка не сходила с моего лица, даже когда всё тело била дрожь от холода — я беспрестанно поглядывала за окно, в которое стучал дождь, как друг, зовущий гулять во двор. Непривычная мне обстановка, незнакомые, но приветливые люди, смешной и добрый профессор рядом, который даже в дождь думал о трубке и прятал её глубже под пальто, — всё это пробуждало меня от липкой флегматичности, в кокон которой я попала совсем недавно. Такие искренние детские эмоции за последний год я испытывала дважды: оказавшись в ванной старост и тогда, в Крипте, с… Себастьяном. Вдруг я снова поникла, распутывая беспорядочный клубок мыслей и воспоминаний. Душу кольнуло иглой тоски и грусти. К этому времени в моих руках уже дымилась кружка, от которой пахло малиной и лимоном, а я до предела оттягивала рукава куртки, чтобы никто не видел позорные ожоги на моих запястьях. Профессор остался сидеть в гостиной, разговорившись о погоде с остальными постояльцами, а я понуро побрела наверх под сочувствующие взгляды двух милых дам.

Тяжесть колючего пледа на моих плечах напоминала о тяжести пиджака, который так и лежал на кровати. И чего я ждала? Что кто-то придёт и заберёт его, или, может, у него самого вырастут ноги, и он убежит к хозяину? Я усмехнулась своим глупым рассуждениям и с грохотом, которого не хотела, поставила тяжёлую кружку на прикроватную тумбочку. С подозрением косилась на пиджак, не решаясь ни взять его и переложить в другое место, ни просто сесть рядом, хоть места на кровати было предостаточно. Вся комната пропиталась запахом жжёного дерева, из-за которого чесался нос, и ворошились странные чувства внутри. Я нервно задёрнула шторы, и комната приобрела тёплый тон, а стук капель о стекло и хлюпанье ног прохожих о лужи создавали уютную и будоражащую атмосферу. Я не решалась взглянуть на ожоги. Это был слишком глупый, слишком опрометчивый поступок из-за какого-то… придурка! Ни один человек не стоит того, чтобы из-за него делать себе больно или пытаться умереть. Знала я это точно, но почему же тогда сделала это? При каждом воспоминании о том вечере душу будто пронзало молниями, и я задвигала эти мысли куда-то очень далеко, в самый глубокий ящик подсознания, лишь бы не мучаться. Как только представлю, что обо мне думает Себастьян после выходки Уизли, мне хочется удвоить свою силу и довести начатое под лестницей до конца.