Победитель - Харлан Кобен

Рая Стросса. Первый – увеличенный фрагмент знаменитого фото «Шестерки с Джейн-стрит». На последнем запечатлен уже мертвый Рай Стросс. Еще четыре снимка, вероятно, сделаны с использованием компьютерной программы, изменяющей лицо с возрастом. Теоретически, так Стросс мог выглядеть в тридцать, сорок, пятьдесят и шестьдесят лет. На одних снимках он с бородой, на других нет.

Патриша смотрит на фотографии. Ее глаза успели высохнуть. Я прокручиваю в голове разные варианты. Был ли Рай Стросс знаком с моим дядей Олдричем? Предполагаю, что да. Шантажировал ли Рай Стросс Олдрича или мою семью, требуя значительные суммы денег? И вновь ответ на мое предположение утвердительный. Что произошло потом? Зачем понадобилось воровать картины? Зачем убивать Олдрича и похищать Патришу?

Что я упускаю в своих рассуждениях?

– Не знаю, – качает головой Патриша. – Может, тогда он так и выглядел. Похититель всегда носил маску. Но я допускаю, что это он.

ПТ убирает снимки.

– После побега вы нашли способ заставить вашу личную трагедию служить доброму делу.

Естественно, это комплимент. По смыслу слов – да. Однако интонация говорит о другом. Кажется, мы приближаемся к концу этой смахивающей на допрос беседы. Однако чувствуется, ПТ задал еще не все вопросы. Я убедился, что в подобных случаях лучше не форсировать события.

– Чтобы было понятнее, я имею в виду создание вами сети приютов «Абеона».

Патриша благодарит ПТ. Чувствуется, ей тоже хочется поскорее завершить разговор.

– Позвольте спросить, а откуда вы взяли имя?

– Имя?

– Абеона.

– ПТ, это еще зачем? – встреваю я.

Я тут же жалею, что встрял. ПТ отнюдь не дурачок. Он не задает тупых или бессмысленных вопросов. Я не понимаю, каким образом название приютов может что-то значить, но, раз ПТ спрашивает, ему это зачем-то нужно.

– Абеона – это древнеримская богиня безопасных путешествий, – поясняет Патриша. – Когда выросшие дети впервые покидают родительский дом, Абеона их оберегает и ведет.

ПТ кивает:

– А ваш логотип: бабочка со странным узором крыльев, похожим на глаза?

– Так этот вид называется Tisiphone abeona, – говорит Патриша, словно уже тысячу раз отвечала на подобный вопрос.

Наверное, так оно и есть.

– Да, – говорит ПТ. – Но как вы увязали все вместе?

– Что увязала?

– Благородную миссию древней богини Абеоны и логотип с бабочкой Tisiphone abeona? Это была ваша идея?

– Моя?

– Вы изучали богов и богинь Древнего Рима? Или, быть может, коллекционировали бабочек? – ПТ подается вперед и таким добрым, располагающим тоном спрашивает: – Что вас вдохновило?

Я пытаюсь прочитать ответ на лице Патриши, но сигналы, идущие оттуда, лишены ясности. Ее лицо бледнеет. Я вижу замешательство и даже страх. Кажется, только сейчас до нее что-то стало доходить, но что?

– Не знаю, – отчужденно отвечает Патриша.

Таким ее голос я слышу впервые.

ПТ кивает, словно ему это понятно. Не сводя глаз с Патриши, он протягивает руку к Максу. Тот уже наготове с другим листом бумаги. ПТ медленно и почти ласково протягивает лист Патрише. Я смотрю через его плечо. Это фотография верхней части руки. Там вытатуирована бабочка Tisiphone abeona.

– Это рука Рая Стросса, – говорит ПТ. – Единственная татуировка, найденная на его теле.

Глава 25

Время весьма позднее. Час ночи. И коньяка нами выпито до неприличия много. И вдруг Патриша говорит:

– А я ведь помню эту татуировку.

Мы одни в гостиной. Я растянулся на диване, запрокинул голову и рассматриваю потолочную инкрустацию в стиле ар-деко. Патриша сидит в кресле деда. Я жду ее дальнейших слов.

– Смешно, когда забываешь такие вещи, – продолжает она несколько заплетающимся языком, что выдает количество выпитого. – Или заставляешь себя забыть. Только вся штука в том, что полностью забыть невозможно. Хочешь забыть, думаешь, что уже забыл, но на самом деле ты ничего не забыл. Понимаешь?

– Пока нет, но все равно продолжай.

Я слышу звон кубиков льда, падающих в ее бокал. Вообще-то, пить со льдом коньяк, да еще такой марки – преступление, но я не на судебном процессе по делу об издевательствах над коньяком. Я смотрю в потолок и жду. Патриша поудобнее устраивается в кресле.

– Гонишь воспоминания. Заталкиваешь поглубже. Блокируешь. Это как… – Язык сестры заплетается все сильнее. – Как будто у меня в мозгу есть подвал, и все жуткое дерьмо, которое я натворила, я побросала в чемодан… вроде того, что ты мне подарил, с монограммой… Так вот, я сволокла чемодан в подвал, бросила в самом дальнем углу, где темно и сыро, а сама поскорее наверх. Заперла дверь и надеялась, что больше никогда не увижу этого чемодана.

– И теперь, – включаюсь я, – если следовать твоей красочной аналогии, чемодан вдруг оказывается наверху и открытым.

– Да, – отвечает Патриша, потом спрашивает: – Послушай, а это была аналогия или метафора?

– Аналогия.

– Я вечно их путаю.

Мне хочется коснуться ее руки или успокоить каким-нибудь вполне невинным образом. Но мне так хорошо лежать на диване. Я наслаждаюсь своим состоянием. До кресла, где сидит Патриша, слишком далеко, и потому я просто молчу.

– Вин!

– Да.

– В сарае был земляной пол.

Я жду продолжения.

– Я помню, когда он оказывался сверху. Поначалу он обычно придавливал мне руки к полу. Я закрывала глаза и старалась мысленно куда-нибудь переместиться. Через какое-то время… я хочу сказать, невозможно постоянно держать глаза закрытыми. Ты можешь пытаться, но у тебя не получается. И я стала смотреть. На нем была лыжная маска, поэтому я видела только глаза. Я не хотела их видеть, не хотела смотреть в его глаза. И тогда я поворачивала голову вбок. Он восседал на мне. Я помню его руку, и там… там была такая бабочка.

Патриша замолкает. Я пытаюсь принять сидячее положение, но у меня не получается.

– И я смотрела на бабочку. Сосредоточивалась на одном крыле. Когда он гарцевал на мне, его рука дергалась, а я воображала, что бабочка хлопает крыльями и вот-вот улетит.

В гостиной темно. Мы продолжаем пить коньяк. Я уже прилично набрался и потому начинаю размышлять о всякой экзистенциальной чепухе; о состоянии человеческого сознания, которое, как в случае с Патришей, пытается отгородиться от того, о чем я недавно слышал. Я ведь совсем не знаю Патришу. И она совсем не знает меня. Да и все мы разве знаем друг друга? М-да, я действительно пьян. Я наслаждаюсь этой тишиной. Очень многие люди не понимают красоты тишины. Она связывает людей. Так я был связан с отцом, когда мы молча играли в гольф. Я был связан с Майроном, когда мы молча смотрели старые фильмы или телевизионные шоу.

И тем не менее что-то заставляет меня нарушить тишину и сказать:

– Значит,