Видимо-невидимо - Аше Гарридо

Рутгер глубоко дышал, как после бега. Видал хмурился, не понимал. Рутгер тогда снова заговорил:

— Вот пройдет пять лет, да? И тогда я буду ровней ей… ему… да все равно мне! Я это в голову вместить не могу, но это только в голову… Вот как мы к мастеру Лукасу ходили. Я даже вспомнить и представить себе не могу, как я там был. А уж понять, как оно устроено — никак. Даже пытаться страшно. Но когда я там был — я там был, нигде больше, именно там, и несомненно был. Понимаешь?

— Понимаю, — Видаль прислонился к дереву и стал разглядывать Рутгера медленнее, подробнее.

— И вот когда я лежал рядом и обнимал — я там точно был. Именно там. Именно с этим человеком. А уж как его называть — мы разберемся. Мы с ним вместе.

— Если он захочет, — кивнул Видаль.

— Это да. Но сначала мне надо возраст догнать, понимаешь? Без этого и говорить не о чем — слушать не хочет.

— Думаешь, в возрасте дело?

— А в чем еще?

— Я не знаю, сколько лет прошло в земле мастера Кукунтая с тех пор, как он покинул ее. Эти годы в возраст не засчитались, но жизнь происходила. Тело не стареет, но душа-то живет, трудится, устает, взрослеет. И даже если пройдет еще пять лет и твое тело сравняется в возрасте с телом Кукунтая, все равно, эти годы и годы без времени — они останутся разницей между вами.

— Что ж такого в том, что между людьми разница? Мак-Грегор и Мэри тоже разные — уж куда дальше! И вы с Ганной, хотя оба от времени увиливаете, друг на друга совсем не похожи. Или ты думаешь, мастер Видаль, что человеческая жизнь, вот такая обычная, во времени — она не старит душу? Что я против Кукунтая так дитем несмышленым и останусь? Да что ты знаешь о человеческой жизни? Хоть сто лет в пустом месте проживи сам с собой — а год между человеками все равно длиннее для души, понял? И трудов ей больше, и радений, и страданий. Ты ведь не родился мастером, а? Разве ты не помнишь, как люди между собой живут?

Видаль кивнул.

— Как живут, как умирают. Как убивают. Помню. Ты прав, жизни здесь больше. Но зверь ууйхо тебе для чего понадобился?

— Мне больно. Мне больно без нее. Мне больно без мира за пределами здешнего неба. Я хочу смотреть во Тьму и видеть новые земли. Я хочу это каждую минуту. И вот сейчас хочу. Даже с этим зверем — хочу! Не так остро, не такая мука… Но хочу. Больно все равно.

— Это пока он еще в силу не вошел. Покорми его своей кровью еще денек — и будет тебе покой.

— Но ведь я не забуду ёё? Я ведь не забуду?

— Ты ничего не забудешь, — согласился Видаль. — Только помнить будешь, как будто не с тобой это было. Как будто сказку слушал… — Тут он вздохнул и отвернулся. — Как будто сказку слушал — и тоскуешь по ней, только делать-то нечего, надо здесь жить, а сказки только в сказках сбываются. Пеплом присыплет, золой, прахом — твой огонь. Всю соль, всю сладость вынет — тебе останется пресное жевать. С голоду не умрешь. Но и рад не будешь.

— Ты помнишь это? — прошептал Рутгер.

— Помню, — ответил Видаль.

— Почему же я забыл?

Видаль взял его за плечо, притянул к себе ближе.

— Пойдем домой, парень. Там твой дом, не здесь.

Рутгер отодвинулся.

— Нет, не сейчас. Приходи за мной. Потом. Приходи — через пять лет, пожалуйста, уведи меня отсюда. Пожалуйста, прошу тебя. Но сейчас — нет. Сейчас я останусь. Так мне надо. Прости.

— Ты хочешь жизни пять лет, хочешь времени — а сам ууйхо привил себе. Разве это жизнь?

Рутгер отвел взгляд, пожал плечами. Губы изогнул в бодрой улыбке. Ответил, не глядя в глаза.

— Я сниму. Вот пообвыкнусь чуть-чуть — и сниму. А то с мастером драться полезу, честное слово. Я ведь от него тогда ушел, с Кукунтаем. Сбежал. Еле упросил обратно взять теперь. А он меня, как маленького, к самым начаткам приставил. Как будто я не учился у него с детства-то уже! И руки распускает, как с маленьким. Вот ей-богу, сдачи дам, если без ууйхо-то. Понимаешь? А куда мне? Родителей нет у меня, подкидыш я приютский. Из приюта и в учение отдали. Никому я не нужен, некуда мне идти.

— Как же — некуда, парень? — Видаль задохнулся.

— Сейчас — некуда. А потом приходи. Прости меня. Я так решил.

Видаль развел руками.

— Если что — дорогу знаешь, а дверь я не запираю.

Развернулся и пошел под дождем к Ратушной площади, а птица выбралась из-за пазухи, вскарабкалась на плечо и оттуда долго кричала что-то в темноту, где остался Рутгер Рыжий, ученик сапожника.

Памятник Видалю

День был солнечный, даже слишком, пожалуй. Видаль отвык от такого солнца на Туманной косе и потому укрылся в прохладной пивной, окна которой выходили прямо на тротуар. Из окна был виден газон, оранжево пламенели настурции, радуя глаз, сквозь них мелькали пёстрые юбки суматошинок и обтянутые полосатыми чулками ноги их кавалеров. Видаль неохотно прихлебывал пиво, дожидаясь назначенного часа. Птица задумчиво урчала, пристроившись у него за плечом на высокой спинке деревянного стула.

Видаль поднял кружку, разглядывая пиво на свет, вздохнул. За «Альтштадтом» надо было отправляться на Королевскую гору, но он назначил Ганне свидание здесь, на Суматохе, чтобы сообщить, что он намерен с ней под руку прогуляться до ближайшего места, где слова крепки, хоть до Рыжей речки, хоть до Садовья. Лучше, наверное, до Садовья. Там нынче, если Видаль ничего не напутал, вишни все в цвету. Девушки любят такое…

Сколько можно? Пора остепениться, и Ганна заждалась… Верная, гордая Ганна, красавица и отличный товарищ. Не девка — клад!

Часы на ратуше пробили половину первого. Было еще очень рано, но сидеть над почти полной кружкой и не пить было скучно, а пить расхотелось после первых глотков.

Видаль решительно поднялся, снял птицу со спинки стула, положил пару монет на стол и направился к выходу. Расторопный и бдительный, как все официанты на Суматохе, парень в длинном фартуке подскочил к столу, схватил монетки и кинулся за Видалем, обогнал его и встал в дверях:

— Вы заплатили только половину!

Видаль ткнул длинным пальцем в зеленую доску, повешенную на двери. Нижняя строчка, выведенная мелом, гласила: «Вода бесплатно». Пожав плечами, Видаль ловко скользнул мимо парня и взбежал по лестнице.

Солнце снова ослепило его, и он постоял немного, прежде чем перейти улицу и свернуть за угол — все свидания на Суматохе по традиции назначались на городской площади, перед ратушей. И перед памятником Видалю заодно.

Каменный болван, усмехнулся Видаль. Бронзовые буквы на постаменте нестерпимо горели, но он и так знал, что там написано. Хосе Видалю, спасителю города, от благодарных жителей Суматохи. Знать бы еще, от какой напасти… и когда. Сегодня, например, ему было решительно некогда. С минуты на минуту появится Ганна. Видаль огляделся — он был одним из многих. Вокруг памятника безостановочно плелось кружево людских судеб. Молодые люди подходили, озирались, переминались нетерпеливо, и — кому раньше, кому позже — судьба улыбалась им, приняв облик нарядной суматошинки, подхватывала под руку, смеялась, глядя им в счастливые глаза, увлекала в круговерть, в путаницу улочек, а им на смену подходили и подходили новые…