Странствия Персилеса и Сихизмунды - Мигель Сервантес

Во все продолжение речи Росаньо Фелисьяна, дрожащая, испуганная, подавленная и все же прекрасная, держалась за его пояс и прижималась к его плечу. Прежде чем отец и брат ее успели что-нибудь ответить, дон Франсиско Писарро заключил в свои объятия отца, а дон Хуан де Орельяна - брата, ибо то были их близкие друзья. Дон Франсиско сказал отцу:

- Где же ваше благоразумие, сеньор дон Педро Те-норьо? Зачем вы действуете во вред себе? Ведь в подобного рода проступках заложено их оправдание. Ну, чем Росаньо не пара Фелисьяне? И что останется в жизни у Фелисьяны, если у нее отнять Росаньо?

Почти то же самое сказал дон Хуан де Орельяна брату Фелисьяны, прибавив только вот что:

- Сеньор дон Санчо! Порывы гнева добром не кончаются. Гнев - это буря душевная; обуреваемая же страстью душа редко когда достигает цели. Сестра ваша сумела выбрать себе хорошего мужа. За несоблюдение же церемоний и неисполнение обязанностей мстить не должно, иначе обрушится и обвалится здание вашего спокойствия. Послушайте, сеньор дон Санчо: у меня в доме ребенок, ваш племянник, и отречься от него вам не удастся: это было бы равносильно тому, что вы отреклись бы от самого себя, - так он на вас похож.

Вместо ответа дону Франсиско отец Фелисьяны приблизился к своему сыну дону Санчо и взял у него кинжал, затем подошел к Росаньо и обнял его, а Росаньо припал к ногам того, кого он уже признал своим тестем. В ту же минуту опустилась перед отцом на колени и Фелисьяна, и снова у нее потекли слезы, из груди вырвались вздохи, перед глазами все поплыло. Присутствовавшие возликовали. Отец прослыл в народе рассудительным, сын прослыл в народе рассудительным, друзья их - находчивыми и красноречивыми. Коррехидор пригласил виновников происшествия к себе; настоятель святой обители наиобильнейшую предложил им трапезу; паломники приложились ко всем многочисленным, чтимым и богато убранным святыням монастыря, исповедались в грехах своих, причастились святых таин, и за это время - всего они пробыли здесь три дня - дон Франсиско успел послать за ребенком, тем самым ребенком, которого принесла к нему крестьянка и которого Росаньо отдал ночью Периандру вместе с цепочкой, и ребенок оказался так мил, что дедушка, позабыв все обиды, при виде его воскликнул:

- Дай бог здоровья твоим родителям!

С этими словами он взял ребенка на руки, омочил ему личико слезами умиления, а затем осушил их своими поцелуями и отер ему личико своими сединами.

Ауристела попросила Фелисьяну переписать ей то песнопение, которое она пела перед священным образом; Фелисьяна же сказала, что она спела только четыре строфы, а всего их двенадцать, и все двенадцать нужно-де знать наизусть, и она переписала для Ауристелы это стихотворение. Вот оно:

В те дни, когда еще не породил

Крылатых духов разум довременный,

И не пришел в движенье хор светил,

Круговорот свершая неизменный,

И золотым лучом не озарил

Лик солнца изначальный мрак вселенной,

Уже соорудил себе творец

Сверкающий заоблачный дворец.

Заложено смиренье в основанье

Чертога, что воздвигнул царь царей,

И тем несокрушимее все зданье,

Чем это чувство глубже и полней.

Постройке нет предела и скончанья,

Луна песчинкой кажется пред ней,

Она прочней и выше тверди горней,

Морей, и суши, и небес просторней.

На веру опирается она,

И стены ей надежда заменяет;

Цементом милосердья скреплена,

Она, как бог, старения не знает;

Ей никакая стража не нужна

Ее от зла воздержность охраняет,

А сила, справедливость, мудрость - суть

Врата, к ней открывающие путь.

Вокруг нерукотворного строенья

Лепечут родники живой воды,

И, осеняя их своею тенью,

Шумят вечнозеленые сады,

Где для души, взалкавшей исцеленья,

Взрастают чудотворные плоды,

Где служат ей источником прохлады

Пальм, кипарисов, кедров мириады.

Там ввысь могучий ствол платан вознес,

Благоухает киннамон душистый,

И белизна иерихонских роз,

Как риза херувимская, лучиста;

Там не опасны зной или мороз;

Туда не прокрадется дух нечистый,

Слепителен и славен сей чертог,

Который нам с небес являет бог.

А на земле небесному чертогу

Подобьем служит Соломонов храм,

Где совершенство, свойственное богу,

Наглядно предстает людским очам,

Откуда, - чуть мы подойдем к порогу,

Свет благодати брызжет в сердце нам.

К тому же нас по милости господней

Мария, как звезда, ведет сегодня.

Едва в ней искра божья занялась,

Едва ее достигла весть благая,

Как выше гордых тронов вознеслась

В своем смиренье девушка простая;

Как с нею вера в душу к нам влилась,

Гнет первородного греха смягчая;

Как в ней все обитатели земли

Свою Эсфирь навеки обрели.

О господа возлюбленное чадо,

Кого на радость людям создал он;

Кем змий, надменный повелитель ада,

Низвержен, сокрушен и посрамлен;

Предстательница наша и ограда,

Тобой наш род от гибели спасен,

Собой ты благость олицетворила

И бога с человеком примирила.

В тебе соединились доброта

И мощь, от века бывшие в раздоре.

О мать того, кем будет испита

За наши вины чаша мук и горя,

Ты, как заря, предтеча дня, чиста!

Смирительница бурь в житейском море,

Ты - слава тех, кто праведен и свят,

Надежда тех, пред кем зияет ад!

О голубица неземного храма,

С кем разделил надзвездный трон господь,

Над кем не тяготеет грех Адама,

В чьем чреве Слово претворилось в плоть,

Ты - длань того, кто чадо Авраама

Отцу родному не дал заколоть,

Затем чтоб агнца для закланья ныне

Мы обрели в твоем сладчайшем сыне.

Взрасти же тот благословенный плод,

Которого вкусить желает страстно

Наш род греховный, ибо он живет

В кромешной тьме судьбы своей злосчастной,

Но знает, что и для него придет

День искупленья, светлый и прекрасный,

Когда дитя, рожденное тобой,

С плеч наших снимет груз вины былой.

О ты, к кому посланец златокрылый

Из рая светозарного слетел,

Кого творец устами Гавриила

Наречь своей супругой захотел,

В кого вошла божественная сила!

Да славится вовеки твой удел,

И пусть венцом нетленным озарится

Твое чело, небесная царица!

Эти самые стихи и начала тогда петь Фелисьяна, а потом она их переписала, Ауристела же не столько их поняла, сколько угадала чутьем их красоту.

Итак, враждовавшие помирились. Фелисьяна, ее муж, отец и брат отправились к себе и попросили было дона Франсиско Писарро и дона Хуана де Орельяна доставить им ребенка, но Фелисьяна, для которой не было ничего несноснее ожидания, решилась все же взять его с собой и этим своим решением обрадовала всех своих родных.

Глава шестая

В Гуадалупе странники пробыли несколько дней, и в течение этого времени им начала открываться величественность святой обители (я нарочно употребляю слово "начала", потому что до конца она открыться не может). Отсюда они направились в Трухильо; там их приветили два доблестных кавальеро, дон Франсиско Писарро и дон Хуан де Орельяна, и там им пришлось рассказать о своей встрече с Фелисьяной все с самого начала, и, рассказывая, они восхищались ее голосом, ее рассудительностью, восхищались благородным поступком ее отца и брата, Ауристела же с умилением вспоминала о тех изъявлениях преданности, которые она услышала из уст Фелисьяны в час расставания.

От Трухильо до Талаверы два дня ходьбы, и в Талавере путники узнали, что здесь все готовятся к великому празднику Монды: праздник этот существовал за много лет до Рождества Христова, однако ж христиане возвысили его и облагородили, и если прежде то был языческий праздник в честь богини Венеры, то теперь это праздник в честь и в похвалу приснодеве. Путники хотели было остаться на праздник, однако, чтобы не задерживаться, от исполнения своего желания воздержались.

Уже на шесть миль отошли они от Талаверы, как вдруг увидели, что впереди идет странница, совершенно одна, - вот что показалось им странным, - однако же им не пришлось ее окликать, потому что в эту самую минуту она, то ли прельщенная приятностью местоположения, то ли принуждаемая усталостью, присела на зеленой лужайке. Путники приблизились к ней, и наружность ее оказалась такова, что ее стоит описать подробно: возраст ее, видимо, давно уже вышел за пределы молодости и приближался к границам старости; лицо у нее было не лицо, а блин, ибо и рысий взгляд не углядел бы на нем носа: до того ее нос был мал и приплюснут - щипцами не ущипнешь; к тому же его заслоняли гораздо более выпуклые глаза. На ней был рваный плащ, доходивший ей до пят; поверх плаща она еще надела пелерину, отделанную кожей, но до того облезлой и потрескавшейся, что уже невозможно было различить, какая именно это кожа - то ли сафьян, то ли самая что ни на есть дешевая. Подпоясана она была поясом, сплетенным Из дрока, таким толстым и здоровенным, что он скорее напоминал якорный канат, нежели пояс странницы. Тока на ней была грубая, но зато белая и чистая. На голове - старая шляпа, без шнурка и без ленты, на ногах - стоптанные альпаргаты, в руке - посох, на манер пастырского, со стальным наконечником. На левом боку болталась изрядной вместимости тыквенная фляжка, на шее висели четки, коих шарики по величине превосходили шары, какими детвора сбивает кегли. Одним словом, все на ней было драное, все, как бывает на кающихся, и, при ближайшем рассмотрении, все далеко не первого сорта. Подойдя, путники с ней поздоровались, она же ответила им на приветствие голосом, какого только можно было ожидать от приплюснутого ее носа, то есть отнюдь не нежным, но, напротив того, гнусавым. У нее спросили, куда она направляется и какое именно совершает паломничество, а затем, прельщенные, как и она, приятностью местоположения, даром времени не теряя, уселись в кружок. На ту же самую лужайку пустили они пастись свою тележку, служившую им и гардеробною, и кладовою, и погребцом, и, начав утолять голод, любезно предложили страннице разделить с ними трапезу, она же, отвечая на заданный вопрос, сказала: