Вторая весна - Михаил Зуев-Ордынец

И без всяких пауз ее смех перешел во всхлипывания:

— Босиком, что ли, пойти на работу? Там много еще работы?

— На вас хватит. А зачем босиком? Обменяйте у завхоза на меньший размер.

— Думаете, не пробовала? Задается, бюрократина! У меня, говорит, новые, а твои бе-у!

— Что такое — бе-у?

— Бывшие в употреблении!

— Вон оно что. Тогда положение ваше безвыходное… Стойте! Ведь некоторая способность к передвижению у вас все же есть? Ну, скажем, как у шагающего экскаватора? Так двигайте на промоину! Там трамбовщики нужны. Работа, требующая усидчивости, вернее — устойчивости.

— Ой, спасибо вам! — обрадованно вскочила Марфа, вытирая ладонью нос и глаза. — А самой то, дуре, и в голову не пришло. Ну, я тронулась тогда!..

По дороге зашмыгали, удаляясь, ее тяжелые, неловкие шаги.

За папиросами Борис уже не пошел, а повернул обратно, к промоине. Ни носилок, ни напарника он не нашел там, где оставил их. Здесь отдыхала, лежа на земле врастяжку, раскинув руки, Лида Глебова.

— Что, деваха здоровенная, «болят мои рученьки со работушки»? — спросил Борис, чувствуя, как и его руки заныли в сгибах.

— И вовсе нет, — медленно приподнялась девушка. — А вы Кольку ищете, напарника? Он побежал на пляску смотреть.

Плясали на дороге, освещенной фарами. Плясал, собственно, один Зубков. Дорвался наконец Серега до пляски! Но как он плясал! У него плясали не только ноги, плясали и руки, то отчаянно заломленные над головой, то раскинутые и колыхавшиеся, как крылья летящей птицы, плясали извивавшийся корпус, дергавшиеся плечи, лихо откинутая голова, веселые, подмигивающие глаза и смеющиеся губы. Не довольствуясь поворотами, кружениями, выкаблучиваниями, он в самые неожиданные моменты бил ладонями в землю, по коленям и по голенищам сапог. И, казалось, не голосистый баян, а сам Сергей вел, рассыпал звонкий, разымчивый плясовой мотив. Пальцы баяниста с веселой яростью рвали лады, едва поспевая за плясуном, а за спиной баяниста стоял Сашка-спец и, наклонясь к его уху, гудел уныло:

— Неужели не подпишешь? Человек ты или нет?

— Отойди! Не видишь — занят? — тряс головой баянист, словно над ухом его жужжала надоедливая муха.

— Да будь ты человеком, — ныл Сашка.

— Ребята, чего стоите? Подхватывайте инициативу! — кричал Сергей, вертясь на каблуке.

— Подхватывают, что падает! А ты крепко на ногах стоишь! — отвечали со смехом ребята.

И все же один, рябой водитель, не выдержал:

— И-эх, жги, жги-и! — завизжал он, вылетая к Сергею, и затопал вокруг него, неумело, но старательно вбивая каблуки в землю.

— Стой! Подожди, друг, не топай! — сказал вдруг тревожно Сергей и замер, прислушиваясь.

Где-то далеко кричали Грушин и Полупанов: «Кончай курить!.. Начали упряжечку!..»

Ребята поспешно разошлись. Своего напарника Борис не нашел и здесь и, махнув рукой, пошел на промоину.

Освещенная со дна большими кострами, она в темноте ночи пламенела и бушевала огнем и дымом, как жерло (вулкана. Борис спрыгнул вниз, на кучу мягкой земли. Ее уминали трамбовками два человека, оба невысокие, но широкие в плечах и спине, оба поднимали трамбовку почти до плеч и, словно соревнуясь, в лад били в землю, утробно выдыхая: «Хоп!.. Хоп!..» Почувствовав сзади человека, один из них обернулся, и Борис увидел Марфу. Она сбросила полушубок и кофту, оставшись в шелковой майке, не столько прикрывавшей, сколько подчеркивающей ее женственную мощь. Ядреное, как отобранная впрок антоновка, лицо ее блестело от пота. А во втором Борис с удивлением узнал Егора Парменовича. Директор попробовал улыбнуться Борису, но губы его — одеревенели от усталости.

— Нет, Марфа, выхожу из соревнования. Года-годочки! — покорно сказал он и с трудом разогнулся. — Шутка ли, Художественному театру ровесник.

Повалив трамбовку, он сел на нее и, похлопав ладонью, пригласил Чупрова:

— Садитесь, Борис Иванович, сделаем внеочередной перекур с дремотой. Авось здешнее начальство не запишет нам прогула.

Они закурили и долго молчали, отдаваясь наслаждению отдыхом, сладкой потяготе наработавшегося тела.

— О ком вы говорили? Кто здесь начальство? — после долгой паузы спросил Борис.

— Неуспокоев, — ответил Егор Парменович. Рука Бориса, поднявшаяся к губам с папиросой, медленно опустилась. Он увидел прораба. В надвинутом до глаз, перемазанном глиной берете, в грязной брезентовке поверх сверкающей вельветки, он орал с необидной, дельной злостью, грозил кому-то черным от сырой земли кулаком, вырывал из чьих-то рук лопату и, вонзая ее в землю, кричал: «Бери больше, кидай дальше, работничек!» Затем бежал к трамбовщикам, переводил их на другое место и там тоже орал, хохотал, пел и свистел. Он наслаждался работой, плескался в ней и нырял на самое ее дно, как дорвавшийся до воды, истомленный зноем человек. Заметив директора и Бориса, он помахал им рукой с этакой бодрой, славной мужской энергией. С него слетели небрежные, холеные какие-то манеры, он стал проще, грубее, понятнее, но все же не смог он найти общий с людьми тон и ритм. Они замыкались, холодели, когда он подбегал с хохотом и острым словцом, но лишь он отходил, снова разгорался тот веселый рабочий запал, при котором каждый чувствует, что «дело само пошло!»

И, кажется, Неуспокоев почувствовал это. Он сел на земляную кучу, в стороне от работавших, опер на расставленные колени вывернутые локтями руки и глубоко о чем-то задумался. Он не замечал грязного пота, катившегося по его лицу.

— Интересно, если его отмочить в керосине и почистить шкуркой, сколько в нем настоящего железа останется? — сказал неожиданно директор.

Борис удивленно посмотрел на Егора Парменовича:

— В нем? Железа? Нет в нем железа ни на атом. Сплошь ржавчина! Он хорошо работает? Да! Но он для одного себя работает. Читал я, что бизнесмены много и хорошо работают, — убежденно и сурово закончил он.

— А вы, оказывается, сердитый! — улыбнулся Егор Парменович, но заметно было, что он не согласен с Борисом. — Это хорошо, что он всю дрянь Свою выложил. Если бы осталась она, то, как заразные микробы, неизлечимо отравила бы его.

— Интересная мысль! — иронически, не сдаваясь, ответил Борис.

— Да-да! Презрением ответили ему люди, вы заметили? А презрение окружающих больно ранит, но все же не убивает. А вот презрение к самому себе! Это конец! С этим жить нельзя!

— И вы думаете, что Неуспокоев начнет теперь презирать себя? — резко спросил Борис.

— Кто его знает, — медленно разгладил усы Егор Парменович. — Это ваше, писательское, дело заглянуть человеку в душу. Вы на такой вопрос и отвечайте…

По земляной и каменной засыпке машины перешли промоину легко, без задержек. Вслед за последней машиной пошли Корчаков, Садыков, Неуспокоев и Чупров. На той стороне директор остановился, оглянулся и озабоченно сложил руки на животе.

— Перейти-то перешли, а девять лопат сломали, две кирки потеряли и тридцать четыре мешка — вдрызг!.. А они у меня считанные, для посевной берег.

— В бою порванные рубахи не считают, — весело откликнулся Садыков и крикнул Неуспокоеву, щепочкой счищавшему грязь с рук: — Иди помойся! В «техничке» рукомойник есть.

Прораб не ответил. Он смотрел на засыпанную промоину остывшими, хмурыми глазами. Перед ним все еще пылали костры, бежали с носилками люди, бухали трамбовки, звякали лопаты, и проплывали лица, усталые, но уверенные и упорные, лица людей, увлеченных трудом. С тоской и раздражением он думал: «Если бы я организовал это! Но почему я этого не сделал? Испугался? В сейф спрятался?..»

В душе его мутно лежал едкий осадок: недовольство собой и особенно людьми. Беспокойно, тревожно с ними! Всегда надо быть начеку, как в засаде.

Глава 33

Когда в Ленинграде спят

На хороших скоростях колонна мчалась не больше часа, а затем дорога круто пошла на подъем. Завыли моторы, машины пошли рывками. Водителям задних машин передние казались жуками, влезающими с горизонтальной плоскости на отвесную. Еще несколько усилий, рывков, дерганий — и колонна встала. Водители вышли из кабинок, огляделись.

На черном небе выгибалась в громадном размахе гора, похожая на белую согнувшуюся человеческую спину, осыпанную паршой каменного рухляка и щебенки. Шоферы переглянулись:

— Тут-то мы накрепко засели!..

— Похоже. Дюже злей подъем…

— Шайтановой спиной, говорят, называется…

В колонне пошумели, посудачили и как-то разом стихли: сморил сон. И когда Корчаков и Садыков пошли по машинам узнать настроение людей, они попали в сказочное сонное царство. Спали в кабинах, в кузовах, в самосвалах, на ящиках, бочках, тюках. Две девушки спали на крыше кабины, крепко обнявшись: если сорвутся, то вместе. Спали не по-домашнему, по-комнатному, заливисто всхрапывая и сладко почесываясь, — спали беззвучно, измученно, пластом.