Маисовые люди - Мигель Анхель Астуриас

— Вот что, Минчо, прав-то ты прав, но убиваться тоже не стоит, не к чему, пойдем лучше выпьем, и я тебе расскажу, что со мной было. Страшно мне! У других зверей глаза человечьи.

— Это у чучел?

— Нет, у живых. Чего ж тогда удивляться, если у святого глаза… Ну скажем, как у койота…

— Одумайся, что говоришь! Не в лютеране ли подался?

— Еще чего!

— Спасибо за приглашение, но выпьем мы с тобой в другой раз. Если я пьяный вернусь да еще скажу, что Пресвятой Деве вставили оленьи глаза, они меня на месте прикончат, они такие.

— А ты не допьяна пей. Пропустим по глоточку…

— Нет, Иларио, спасибо тебе. И про зверей с человечьими глазами в другой раз послушаю. Я и сам знаю, что они есть, мне дед рассказывал, он видел лекаря, который обращался в оленя, в Оленя Семи Полей, но то в старину…

Минчо Лобос протянул погонщику руку. Они простились. Каждый поехал в свою сторону, туда, куда влекли его думы. Иларио чуть не обогнал машину. Мул его несся так, как никогда не несся, искры из-под копыт летели. К счастью, он слушался всадника и не своевольничал.

В парикмахерской, как всегда, Иларио уселся в кресло, словно в седло, устроился поудобней и позвенел шпорами. Парикмахер, дон Тринидад Эстрада де Леон Моралес, приветливо похлопал его по спине.

— Постригите, как я люблю, и побрейте, — велел Иларио сразу, еще вешая шляпу, а теперь, закрытый простыней ниже колен, повторил: — Побрить и постричь, как я люблю.

— Не беспокоит? — спросил дон Тринидад, брея ему шею машинкой.

— От этой вашей штуки зубы болят, придется в аптеку идти.

— Вот еще тут немножечко, а то не выйдет по вашему вкусу, дон Ила. Вы мне пока что расскажите, как там, что в ваших краях. Дороги сейчас вроде бы ничего… Вы как, надолго к нам?

— Сейчас уезжаю…

— Значит, не за покупками… А дон Порфирио не приехал, дома остался. Я думал, вы вдвоем, как всегда — вы же прямо братья, все вместе, смотреть приятно. Я слышал, в тот раз у вас мул пропал или украли его.

— Потом нашли. Он ушел гулять, понравилось ему у вас.

— И вам, я думаю, у нас нравится…

— Нравится, а жить бы не остался. У вас тут всего много, и плохого тоже. У нас всего мало, но что уж есть, то хорошее. И свободней там, в горах. Вы тут, бедняги, как в тюрьме, на все разрешения просить, что запрещается, что воспрещается, шагу не ступишь. У нас там попроще люди, распоряжаются меньше.

— Поручение ваше я выполнил.

— Это Порфирио поручал, да не важно, все одно.

— Дороговато вышло, трудно их достать. Зато на славу и, заметьте, с пулями, это тоже не валяется… Теперь не двигайтесь минуточку…

Дон Тринидад говорил ему в самое ухо, подбривая шею и глядя на волосы, падающие вниз кусками черного кокоса.

— Договоримся, я вам сообщу, — продолжал дон Тринидад, а машинка вторила ему: рапа-рапа-рапа… — Сам я его видел, и, если вам понравится, сделаем дельце. Когда его принесли, я сразу подумал про вас и про дона Порфирио… Один мой знакомый знал, что мне такая штука и требуется. Я ему не заказывал, он сам принес и оставил, чтобы вы посмотрели. Я сказал, что вы вот-вот приедете, но так скоро не ждал.

Иларио молчал и гляделся в зеркало, где отражались смуглое лицо, большие темные глаза, красивые губы, довольно высокий лоб, орлиный нос. Не такой уж у него лютый вид! Неправду сказала Алеха Куэвас! Да, кстати, как она запляшет, когда увидит шаль. Он ведь не сразу пошел стричься, а был у китайцев и купил алую шаль, шелковую, точно такую, как та, которую несчастный Ничо привез жене, на зависть все той же Алехе.

— Понравится вам, как не понравиться! Берите, заплатите позже, сегодня не обязательно.

Прав Порфирио Мансилья: зеркало — как совесть. Видишь себя, какой ты есть и даже получше — ведь перед зеркалом, как перед совестью, всегда прихорашиваются.

Машинка замолчала. Дон Тринидад подул на нее несколько раз и положил на место.

— Теперь причешем, подстрижем немного, спереди оставим челочку, будете зачесывать набок, если захотите.

Вскоре стрижка завершилась. Зад у Иларио был каменный, но он умел долго сидеть только в седле.

— Пробор, пожалуйста, вот тут…

Дон Тринидад причесал его такой жесткой щеткой, что он закрыл глаза, потом снял простыню, шумно встряхнул ее и бросил на сломанное кресло.

— Вот он, дон Ила. — Парикмахер вынул из ящика большой револьвер и сунул его клиенту в руки. — Красота, а не вещь! Для такого калибра пули всегда найдутся. И обойма прилагается.

— У меня свой есть, но я вам еще тот раз говорил, он уже староват. Мы договаривались, что обменяемся и я вам доплачу.

— А вы свой продайте, или я продам. За этот надо платить наличными, тому знакомому нужны money[3]. Вы револьвер берите, я заплачу, а вы мне потом вернете. Свой можете оставить, я предложу, только скажите цену. Что-нибудь да выручим. Не пожалеете, дельце хорошее, револьвер на славу, хоть в койота стреляй.

Проверяя пули в обойме, парикмахер не заметил, как скривился при этом слове Иларио Сакайон. Ему почудилось на минуту, что он целится в того койота, с текуньей горы, хотя знает, что он не койот, душой знает, чует. Та часть души, над которой не властвует ум, мгновенно и навек приняла все, что владелец ее прежде считал суеверием. Выстрелишь в койота, а Ничо Акино падает раненый или убитый. А как его, койота, хоронить? Как вернуть душу человеку? Иларио все еще держал многоценный револьвер. Он быстро положил его и потянулся за шляпой.

— Берите, дон Ила, пожалеете!

— Что я, разбойник? Заеду другой раз, может, и возьму, если никто не купит. Я вам чуть не забыл заплатить.

Ожидая сдачу, он закурил, сплюнул в плевательницу у входа, пожал руку дону Тринидад Эстрада де Леон Моралесу и вышел на улицу, где, поджидая его, дремал серый мул.

Шум стоял такой, что, разлетись он на куски, его можно было бы съесть или, верней, слизать, словно желе с блюда. Когда погонщик возвращался из города, ему всегда казалось, что у него липкие руки, лицо, одежда. Проезжая мимо самого