Северный пламень - Михаил Голденков

Но кавалерии Стенбока пришлось не так уж вольготно, как полку Кмитича. Ее бесстрашно атаковала конница генерала Гольца, которая ранее уже имела стычки с авангардом шведов из молдавских вершников.

— Вперед! — скомандовал Карл, и его закованные в кирасы кавалергарды и драгуны с выставленными клинками бросились навстречу драгунам немецкого генерала… Их поддержали гусары Потоцкого в облегченном вооружении… Сошлись две конные лавины… Но и тут бой был короткий. Ржанье и фырканье коней, лязг сабель и стук палашей о кирасы очень быстро перелился в победный рев шведских кавалеристов, преследующих бегущего неприятеля. Конница Гольца уступила и численно, и боевым духом, и теперь также в панике разбегалась под ударами клинков и под свистом пуль драгун и литвинских гусар.

Аникей Репнин, без головного убора, с криками метаясь в расстегнутом мундире и со шпагой в руке, пытался организовать оборону, но его солдаты, расстреляв, и весьма неэффективно, все патроны, в панике бежали к лесу… С трудом генерал организовывал мелкие группы бегущих построиться, но по ним лупили залпы шведских фузей, шли в штыковую синие мундиры, и солдаты Московии, побросав мушкеты, вновь бежали. Вскоре уже никто не слушал приказов Репнина, никто не обращал на него внимания… Все, что смог несчастный генерал — самому спасаться на коне меж стволов деревьев густого леса… Конница и пехота Карла гнала московитян в южном направлении все дальше и дальше… Вся дорога до Высокого и далее до Гнездина была устлана убитыми солдатами Меньшикова и Шереметева…

В октябре 1706 года Меньшиков, после удачной для него битвы против Лещинского и Мардерфельда под Калишем, хвастливо писал Петру: «… радостно было смотреть, как с обеих сторон регулярно бились, и зело чудесно видеть, как все поле мертвыми телами устлано…» Ныне же садистская душонка любителя мертвых тел что-то не радовалась, дрожала, а руки новоиспеченного князька тряслись от страха. Уже не «зело чудесно» было ему лицезреть усеянное убитыми телами поле.

Для Миколы и Павла этот бой, который они ожидали мощным и упорным со стороны царской армии, вылился в сплошное преследование бегущего врага, в постоянные залпы по убегающим зеленым и красным спинам неприятеля и беспрестанное собирание пленных, поднимающих руки при приближении шведов… Пленных оказалось до шестисот тридцати человек.

Впрочем, кое-где сопротивление все же оказывалось, но, опять-таки, недолго… Драгуны Шереметева вновь, как и под Нарвой, понесли потери и бежали без оглядки от пуль и сабель противника. Кроме того, из-за болотистой местности отсутствовала тесная связь между обоими флангами московской армии. Поверив данным перебежчика о планах шведов, царское командование укрепило свой правый фланг. Карл же нанес главный удар как раз по левому флангу, где и стояла горемычная восьмитысячная дивизия под командованием генерала Репнина, потерявшая до восьмидесяти процентов своего состава.

Прибывший в Шклов на совет Петр I пришел в бешенство от итогов битвы. Лишь при первичном подсчете его армия потеряла более шести тысяч человек одними убитыми. Погиб немецкий генерал Петра Вильгельм фон Швэден. Погибли многие другие немецкие и московитские офицеры… Что касается Карла, то король Швеции достиг в своих минимальных потерях рекорда — менее двухсот убитых. Генералы Карла все без исключения громко хвалили и прославляли своего гениального короля, признавая победу на болотистых берегах литвинской речушки Бабич под Головчином самой блестящей из всех его побед…

Иные настроения царили в московском лагере. Царь немедля разжаловал генерала Репнина в солдаты «за бесчестный уход от неприятеля», генерала Ивана Чамберса осудил на высылку, а всех солдат, у кого были раны на спине, приказал арестовать и готовить к показательной казни.

Более того, чтобы скрыть позор поражения от польских товарищей, напуганный возможностью потери последних союзников Петр тут же отписал письмо коронному гетману Адаму Синявскому, где писал, что… победил! «100 одних высших офицеров взяли в плен, и сам король Швецкий едва в трох или четырех особах до пехоты своей ушел и в великом опасении был». Откуда брал вдохновение для подобной фантазии Петр, осталось загадкой. Также сложно было кому-то объяснить, как же сочетаются понятия «победа» и «разжалование в рядовые генерала Репнина за бесчестный уход», как и казнь нескольких сотен собственных солдат… Впрочем, когда конфуз московитского войска стал более-менее известен всем, то царь чуть изменил тон своих отчетов о битве. Он уже писал, что битву пришлось уступить из-за численного превосходства шведов, но что отступление было организованным. И уже ни слова о «победе»… Количество погибших Петр свел к 1700, позже «округлив» эту цифру до 2000. И примерно столько же «отгрузил» на долю потерь Карла (полторы тысячи). Кого хотел обмануть Петр? Историю? Любимую им переименованную в Катеньку Марту? Себя самого? Неужто он этим колдовал свои будущие победы или желал остаться в русской истории не столь уж бездарным, как казался самому себе, командующим?

Впрочем, царь Петр настолько запутался в собственном сокрытии фактов и точных цифр своих и чужих потерь, что и сам их уже не знал. Немецкие офицеры, позже сдавшиеся в плен Карлу, говорили, что убитыми, тяжело раненными, дезертирами и казненными за трусость царская армия потеряла после Головчина более десяти тысяч человек, а то и больше двенадцати тысяч. Путем же простого вычитания — от 57 000 ныне у Петра оставалось 40 000 — можно было смело предположить, что царская армия в болотистых берегах Бабичи потеряла все 17 000 солдат и офицеров. Много? Очень!

— Царь рискует остаться без солдат, — усмехался Карл, но пленные офицеры улыбались тоже:

— О, нет, Ваше величество! Людей царь потому и не жалеет, что их у него много. Но скоро он с этой проблемой столкнется. Много воевать приходится ему и в собственной стране. Постоянно восстают донские казаки, староверы и прочие татары и финны Московии. Он с таким отношением к армии долго не протянет.

— И мы ему поможем, — хитро улыбался Карл.

Глава 24

Купальская ночь

— Тишина какая! — восхищенно прошептал Потоцкий. — Слышишь?

Подольский князь поднял вверх палец. Микола прислушался к стрекотанию сверчков под куполом звездного неба Купальской ночи.

— У-у-у-у! — слышался отдаленный хор явно молодых женских голосов.

— Поют, шельмы, — светился улыбкой Потоцкий. Лицо сябра показалось Миколе совсем мальчишеским, веселым и озорным, пусть глаз в ночном сумраке и не было видно.

— Ночка малая, да Купальная, — нараспев произнес Павел, — Война войной, а Купалу отмечают-таки люди! Пойдем, Микола, посмотрим!

— Может, не надо? Зачем? — немного смутился Кмитич. Купальская ночь уже с шестнадцати лет воспринималась им как чисто деревенский праздник, гадание для молодых незамужних девушек, паганские развлечения сельских людей, пусть его отец и восхищался всеми этими святыми ночами: на Ярилу, на Купалу… Но отцу можно было, он вообще человеком был зачарованным, почти колдовским. А он, Микола, человек приземленный и прагматичный, человек светского общества, персона серьезных государственных кругов. При княжеских, графских и королевских дворах никто никогда даже не вспоминал про Купалье, папарать-кветку, гаданье и прыжки над костром. Но не таков был Павел Потоцкий. Купалье он считал чуть ли не главным русским праздником наравне с Рождеством и Пасхой. Он обожал зачарованные ночи на Ивана Купало, как это свято называли в Подолье, или Яна Купала — как в Литве.

Вот и сейчас. Нерешительность Миколы немало удивила Павла.

— Как зачем, Микола? — разозлился Потоцкий. — В эту ночь даже самые скромницы становятся самыми бесстыжими. Пошли посмотрим, как девчата гадают. Вот там, видишь, костер светится?

Они миновали часовых и, осторожно погружая ботфорты в высокую синюю при свете полной луны траву, пошли на свет огня на берегу Днепра. Вдалеке, на маленькой полянке, освещенной огнем костра, сидела небольшая группа, видимо, местных сельских ребят и девчат. Слышалась их купальная песня:

У нас ся-год-ня Купа-ла-а то-то-то,Ня деука агонь клала-а то-то-то,Сам бох агонь расклада-ал,Усех святых до сябе зва-ал.Звала Купала Ильлю-у:Ты прыди до нас Ильля-а,Ты прыди на Купальля-а.Няма часу, Купала-а,Гэту ночку мне ня спа-ать,Трэба жита пильнова-ать,Каб змея не ломала-а,Корэння ня копала-а…

— Во как поют! — то и дело восхищенно смотрел на Миколу Павел. Миколе в самом деле понравилось. Звонкие голоса молодых девушек… Похоже, там одни они только и сидели. Что-то во всем этом было чарующее, волшебное. Ночь, россыпи звезд на небе, почти полная Луна, колдовская песня, от которой мурашки бежали по телу… Микола почувствовал, что попал обратно в детство, в свои лет четырнадцать, когда в последний раз проводил ночь на Купалу у культового дуба Дива, что так почитал его отец…