Жизнь адмирала Нахимова - Александр Зонин

Но вдруг Путятин сотворит из этого невесть что?! Скажут – Нахимов спорит с Петербургом.

Корнилов передал черноморцам царское повеление: не опасаться входа в Черное море иностранных эскадр. Значит, и не стоит возвращаться к этому. Моря не зажжет один из контр-адмиралов российского флота, не переубедит царя, считающего себя руководителем целой Европы…

Но все же Нахимов ощущает в себе что-то нечистое, мелкое: есть грех на совести. Куда легче справляться со стихиями воды и воздуха, чем с отношениями к Петербургу.

Глава вторая. Скованные

В недостроенном храме открыт склеп. Испуганные наплывом людей, взлетают с верхних лесов галки. Резко каркают вороны, и птичий гомон стоит над сдержанным гулом в толпах севастопольцев, высматривающих похоронную процессию из-за цепи матросов.

Жарко. Нагрелись стволы штуцеров и обнаженные палаши, но шеренги черноморцев неподвижны и суровы. Лишь изредка вскинутся глаза стариков к вышке телеграфа, где реют траурные флаги. Семнадцать залпов доносятся из Южной бухты. Там, с "Владимира", на руках адмиралов плывет в последнее путешествие тяжелый свинцовый гроб. Шаркают ноги по ступеням Графской пристани. Шаркают ноги по лестнице на Мичманский бульвар. Гравий хрустит на аллеях подле триремы Лазарского. Хоругви и золотые ризы проходят мимо чугунной ограды Библиотеки.

Дробь барабанов. Надрывно бряцают тарелки. На высокой, грустной ноте замирают флейты и кларнеты. Трубят валторны и трубы. На все голоса плачут флотские музыканты.

Жарко. Запах ладана разносится в неподвижном воздухе вместе с мрачным рыданием церковного хора. Древняя византийская обрядность растит горе утраты, и Корнилов не в силах ее выносить. Услышав стук гроба, опущенного на каменный пол склепа, он невольно ищет опоры Нахимова, защиты от невыносимой муки…

А Павел Степанович, увидав корабли, приспустившие флаги, войдя на "Владимир", затянутый черными полотнами, замкнулся в страдании. Сутулясь больше обычного, в надвинутой на глаза фуражке, он молчит. Молчит, поддерживая плечом угол гроба и уступая в очередь дорогую ношу Истомину. Ему не расстаться с вереницею образов прошлого. Под свинцовую крышку гроба с Лазаревым полегли тридцать лет его собственной пестрой морской службы. Лазарев учил его делать первые командирские шаги. Встают в памяти и далекое кругосветное путешествие, и война на Средиземном море с Наварином и Мальтою, и плавания на корвете, и два десятилетия черноморской деятельности. Теперь учителя нет. Что их различия во мнениях, что значат слабости адмирала, англоманство и природное барство перед великими заслугами. Был учитель и кормчий – и нет его. Тридцать лет захлопнуты крышкою гроба. Зачем сейчас, когда сбираются грозовые тучи? Когда образованному трудами Михаила Петровича флоту предстоит, быть может, поверка и ответственное испытание, и в борьбе ставкою явится честь, достоинство, слава России?!

Твердой рукой Нахимов поддерживает локоть Корнилова и подавляет вздох. Комок в горле ширится и душит, но нельзя давать волю чувствам. Совсем худо будет Корнилову. Тогда он тоже ищет опоры, устремляя взор поверх людских голов, через зев окна к морю, блестящему гладью за холмами Северной стороны и равнодушно отражающему отвесные лучи солнца.

Дамы под зонтиками прикладывают к глазам и губам надушенные платочки. Дамы без зонтиков шепчутся в углах. На похороны адмирала явились дамы-утешительницы и дамы-плакальщицы, дамы соболезнующие и дамы любопытствующие. Павел Степанович, почувствовав на себе чужие женские взгляды, внезапно озлился. Он пустил бы в храм не этих сорок-зрительниц, а народ, и в первую очередь тех, что с полной выкладкой десантников стоят на солнцепеке, обнажив стриженые, седые и лысые, прокаленные солнцем и солеными ветрами головы черноморских ветеранов.

Поддерживая Корнилова, Нахимов сходит в склеп с группой флагманов и капитанов. Здесь безучастный Берх и престарелый Дмитриев, багровый и хмурый Станюкович, строгий Новосильский. Кучкой жмутся к стенам капитаны Микрюков, Кузнецов, Барановский, Истомин, Панфилов. Эти не стесняются своих слез.

Рука Корнилова дрожит. Может быть, вывести его?

– Вам нехорошо, Владимир Алексеевич?

После многих часов молчания од не узнает своего голоса в хриплом шепоте.

Корнилов, не отвечая, сдавливает пальцы друга. Корнилов старается унять лихорадочную дрожь в руках и ногах. Одна мысль гложет его: как теперь работать? Чьим именем требовать исполнения от чиновников, инженеров, капитанов, работников. Разве именем этого равнодушного старца, режущим русское ухо именем Морица Верха, можно вооружать батареи и корабли, увеличивать черноморскую силу России?

В последний раз грохают штуцерные залпы, и с площади ползет пороховой дым.

Адмиралы остаются в склепе, склоняя головы перед проплывающими ризами. Кончились речи. Слышно, толпы вверху расходятся. Оглянувшись, видя только близких товарищей, в порывистом движении приникает Владимир Алексеевич к плечу Нахимова. Истомин просит:

– Вам надо лечь, Владимир Алексеевич. Потом я приду рассказать о последних часах Михаила Петровича. Он вас и Павла Степановича вспоминал до последнего забытья, называл своими наследниками и завещал вести нас для славы родного флота.

– Ах, Истомин, вы помните? И вы, Павел Степанович… Вижу нашего благодетеля на "Азове" расхаживающим под огнем с турецкого адмирала. На "Азове" все мы получили воспитание, не правда ли? Как будем теперь без своего капитана?

– Все-с тлен, – угрюмо произносит Нахимов, подводя Корнилова к лестнице. – Я хотел бы одного – место обрести рядом с Михаилом Петровичем. С ним трудился, с ним и успокоиться.

Привычка действовать пробуждает Корнилова.

– Да, да. Нам это дело надо решить. В склепе учителя будет вечный дом учеников. Я распоряжусь. Кому же, как не нам.

Рука об руку они выходят из собора к Библиотеке. Корнилов вдруг начинает быстро говорить об ускорении постройки собора.

– Наше первое дело – закончить священный памятник Михаилу Петровичу. Ведь так?

Павел Степанович снова частый гость семьи Корнилова. Старшие мальчики Корнилова уже учатся в корпусе, а Танюша в Смольном институте, но младшие также любят доброго адмирала. Он может часами просиживать у постели больной Сонюшки и ухаживает лучше всякой няни.

Владимир Алексеевич, если он не в Николаеве и не в крейсерстве, томится без Павла Степановича. Нахимов – преданный общему делу товарищ, тут, которому можно рассказать о всех неприятностях и волнениях. А причин к недовольству у Корнилова всегда много. Потому что для исполнения планов устройства, флота у начальника штаба слишком мало власти. После высочайшего смотра он и генерал-адъютант, вице-адмирал, и служит связью Черноморского флота с государем, но для дела этого недостаточно. Решать вопросы нельзя в обход иерархического начальства – главного командира Берха и управляющего морским министерством. А Берх все задерживает, все хоронит по неспособности и трусости.

– Неужто нельзя найти более способного адмирала? Противно входить в дом Лазарева и находить там Морица, глупую обезьяну. Читали вы Эженя Сю "Саламандру", Павел Степанович? Комический капитан корвета – это он, а я его старший лейтенант, Дон-Кихот в морском мундире.

Расстегнув тужурку, Корнилов устраивается на оттоманке. Поджав ноги, он крутит папиросу.

– Что, молчите? Хотите сказать – коли не нравится, уходи? Но если я считаю, что это будет изменою памяти покойного благодетеля? Что сказал бы Михаил Петрович вслед оставившим руль в обстоятельствах общего несчастья?

Нахимов у окна в глубоких креслах. Как всегда, его глаза далеко. Может быть, сейчас следят за тучкой, ползущей на Мекензиевы горы. Но он не безучастен. Он с верою в свои слова убеждает:

– Вам нельзя уходить. Пусть вам и кажется ваше положение фальшивым, нельзя.

– Конечно, фальшивое. Я имею случайное и косвенное влияние на главные артерии механизма управления, на интендантство и строительную часть. А попадет под нарекание кто? Я. Без всякого официального признания, а государь сказал, что на меня одного полагается.

В чуть заметной усмешке дрогнули усы и губы Нахимова: даже трогателен бессознательный эгоизм Владимира Алексеевича.

– Ну-с, и попадет вам, что с того?! Усугубляйте деятельность, покажите, что сделанное Лазаревым сделано не только хорошо, но и прочно.

Корнилов задумывается. Выпуская дым, он размышляет вслух:

– Положим, князь Меншиков в последнему смотре был со мною внимателен и любезен, может быть, он и устранит служебные затруднения? Он сказал, что я имею право и должен знать все. Или вы по-старому не верите князю? Это напрасно. Он лично хлопотал о вице-адмиральском чине для вас.

– Поживем – увидим, – уклоняется от разговора о Меншикове Павел Степанович. – Во всяком случае, я не отчаиваюсь в судьбах флота, пока вы трудитесь, любезный друг. Самый страшный враг – рутина в общем смысле. Берх только ее порождение.