Инстинкт и социальное поведение - Абрам Фет

Рабство погубило Римскую империю прямым и очевидным способом: воинская доблесть была утрачена вместе с привычкой к труду. Уже и раньше тяжелые виды труда выполняли рабы, а затем и плуг, и меч стали тяжелы для «свободного» человека. Римляне презирали покоренных ими греков, называя их уменьшительной кличкой graeculus, «гречик»: они видели в греке ненадежного, продажного человека, слово которого ничего не стоит. Через триста лет такими же стали они сами, и по той же причине. Презрение к личному труду означало, что без него можно было обойтись, то есть можно было заменить его рабским трудом. А поскольку уже господствовало денежное хозяйство, это, в свою очередь, означало, что рабский труд был дешевле свободного труда. Почти непрерывные войны доставляли все новые партии живого товара; были постоянные рынки, где рабов продавали, а затем доставляли во все места, где на них был спрос. В Греции, где были мастера высокой квалификации, рабы все же не могли полностью заменить свободный труд. Но в Риме, в период завоеваний, целые армии дешевых рабов совсем вытеснили свободного производителя. Бóльшая часть Италии и вся Сицилия превратились в латифундии и пастбища, обслуживаемые рабами. Римские «пролетарии» стали паразитами государства; чтобы удержать их в спокойствии, им бесплатно раздавали продовольствие и билеты в цирк, откуда и произошло известное требование черни: «хлеба и зрелищ». Итак, с экономической стороны свободный гражданин стал лишним. Он мог быть только надсмотрщиком над рабами, чиновником или офицером, а вся государственная машина, прежде спаянная общим интересом, держалась теперь только насилием. Но оказалось, что одним принуждением государство жить не может. Государство с умирающей культурой должно погибнуть: мы живем как раз в такую эпоху, когда это нетрудно понять.

Рабство проще всего объяснить, рассматривая раба как «живую машину». Древние часто прибегали к такой терминологии, называя раба «говорящим орудием». В наши дни писатели-фантасты любят изображать общество, обслуживаемое роботами, и неизменно наталкиваются на те же конфликты, которые погубили древний мир. Вероятно, дешевый рабский труд и был причиной угасания греческого гения. Конечно, ученый или художник имеет неэкономические стимулы деятельности. Но если личный труд считается недостойным свободного человека, то ученый не станет возиться с приборами в лаборатории, а направит свой ум по благородному пути интроспекции, пытаясь извлечь все знание из наблюдения собственных мыслительных процессов. Соблазн оказался опасным, потому что самое надежное знание явилось и самым первым – это была математика; можно было думать, что в этом случае знание получается без всякого опыта, усилием чистого разума. Этот путь и указал божественный Платон, самым серьезным образом настаивавший, чтобы астрономы не наблюдали небо. Художники тоже потеряли стимулы к творчеству, потому что их публика утратила интерес ко всему серьезному – у нас в России такая публика называется «мещанской». Комедии Менандра изображают нам греческих мещан, устраивающих свои нехитрые дела и далеких от каких-нибудь неличных интересов. Уже тогда они полагали, что все остальное надо предоставить начальству.

И все же, потеря научной и технической изобретательности представляет величайшую загадку древнего мира. У греков эти способности угасли еще до принятия христианства, в 1 – 2 веках н.э. Складывается впечатление, будто они превратились в другой этнос; и в самом деле, они даже придумали себе другое название: в Восточной империи, которую мы называем Византийской, греки, продолжавшие говорить по-гречески и всегда остававшиеся господствующей нацией, называли себя «ромеями», то есть римлянами. Я уже назвал эту империю жалкой, и сейчас объясню, почему. Она существовала более тысячи лет, с пятого века до 1453 года, когда турки прекратили ее бессмысленное существование. Территория ее постепенно сокращалась, но Константинополь – как называли прежний Византий – оставался самым большим городом на свете, кроме, может быть, городов Китая. В этой империи процветали ремесла, производились великолепные ткани, металлические и гончарные изделия, предметы роскоши; жители столицы увлекались политикой и спортом, но политика сводилась к дворцовым переворотам, а спорт – к обычному в наше время культу чемпионов. И за тысячу лет греки не совершили ничего нового ни в науке, ни в литературе, ни в искусстве – ни даже в религии. Они только хранили и почитали свое прошлое, насколько это дозволяла церковь, и насколько они способны были понять своих предков: они цеплялись за славные имена, за установленные репутации. По языку и обычаям это были те же греки, но утратившие всякую любознательность, всякую живость ума. Христианская религия превратилась у них в догматическую систему суеверий, без следа милосердия: император Василий, прозванный Болгаробойцей, ослепил десять тысяч пленных болгар и велел отвести их на родину, в назидание сородичам. Церковь поощряла умственную апатию: одна из христианских добродетелей носила в Византии название, в буквальном переводе означающее «тупоумие».

Что же случилось с греками? Простейшее объяснение было бы в том, что их сделала такими христианская религия. В самом деле, эта религия была совсем непохожа на прежнюю. Прежде, во времена «язычества», не было особого сословия жрецов, и все сакральные церемонии выполняли в течение определенного времени люди из «благородных» семей. Не было никакой «теологии», и все сведения о богах приходилось получать от поэтов; каждый волен был рассуждать о религии, как хотел, и от гражданина требовали только формального выполнения некоторых обрядов. Христианская церковь, пришедшая с Востока, была создана еврейскими сектантами и несла на себе отпечаток еврейской культуры, впитавшей в себя к тому времени фантастические суеверия египтян и сирийцев. В частности, в христианской церкви, наподобие еврейской, возникло сословие жрецов, установивших жесткую систему догм, именуемую «теологией». В борьбе с «ересями» у этой церкви выработалась нетерпимость ко всякой самостоятельной мысли: даже если эта мысль и не относилась к религии, самостоятельно мыслящий человек был опасен, поскольку любое новшество могло превратиться в ересь. Мы знаем по собственному опыту, чтó означает «идеологическая цензура», и может показаться, будто мы нашли объяснение духовной кастрации греков. Эту сторону дела ясно видел Гиббон, исследовавший упадок Римской империи. Но, по-видимому, здесь был сложный процесс, в котором новая религия взаимодействовала с новым складом мышления и чувствования, зародившимся до нее и независимо от нее, искавшим «спасения» в различных суевериях, не только заимствованных, но и местных. Ведь у греков, наряду с официальным культом олимпийских богов, были «элевсинские мистерии», пифагорейство и другие, более вульгарные секты, которые изобразил Лукиан. Об этой духовной потребности еще будет речь.

Почти невероятно, что греки и римляне не применяли машин. В древности производство почти не было связано с наукой. Технология изготовления вещей выработалась в начале античности, и по существу уже не менялась. В Римском государстве, существовавшем 1200 лет, производили, перевозили и продавали всевозможные вещи, но всегда применяли одни и те же убогие технические приемы, требовавшие огромных затрат физического труда. Об этой инерции технического мышления много писали. Ее объясняли, как уже говорилось выше, дешевизной рабов и предрассудками, унижавшими ручной труд. Древние вовсе не были бездарны в техническом отношении. Герон Александрийский придумал множество машин, в том числе прообраз паровой турбины, но все эти вещи были известны лишь как салонные игрушки. Кажется, некоторое применение получил только архимедов винт для подъема воды. В древности не умели даже как следует запрягать лошадей: пользовались хомутом, сдавливавшим лошади горло и мешавшим ей везти груз. Разумную упряжь изобрели только в средние века.

Техническая инертность древних особенно удивительна в военном деле. Римляне, не знавшие ничего важнее войны, никогда не выдумали никакого нового оружия. Они заимствовали новую форму меча у галлов, новый тип дротика у испанцев. Даже их военная организация, по-видимому, столетиями не менялась: знаменитый римский лагерь оставался таким, как его описал Полибий. В течение трех лет, с 215 до 212 года до н.э., римская армия не могла взять Сиракузы, несмотря на подавляющее численное превосходство. Мешала им изобретательность одного человека: Архимед придумал множество военных машин. Полководец Марцелл якобы приказал сохранить ему жизнь, но римский солдат раскроил голову ученому, занятому решением задачи.

Может быть и верно, что римский вельможа, несомненно получивший греческое образование, хотел сохранить жизнь знаменитого мудреца. Но понимал ли он значение его изобретений? Как это ни странно, римляне ничего не пытались узнать у его учеников и никогда не применяли этих удивительных изобретений. Все это напоминает ацтеков, у которых были игрушечные тележки, но все грузы перевозились вьюками: считается, что они «не знали колеса». Мы смотрим на этих индейцев с насмешкой, но ведь у них мог быть свой Герон.