Вдох-выдох - Алиса Медовникова

от предстоящего появления на свет чудесного мальчишки, перекрывает все. И в обратный путь домой мы отправляемся не только окутанные бесконечными поздравлениями, но и с маленьким голубеньким одеяльцем, в которое был закутан маленький Костичек, когда его забирали из роддома. Чудесное одеяльце передала мне по наследству мама моего мужа.

Я прижимаю к груди это сокровище и предлагаю мужу:

– Давай и нашего малыша укрывать этим одеяльцем. Пусть он спит также сладко, как и его папочка в детстве.

Лицо Костика тут же озаряет широкая улыбка. Он поворачивается ко мне, в очередной раз гладит мой уже проявившийся живот и шепчет малышу:

– Я так сильно жду встречи с тобой, сыночек!

– Он тоже этого ждет. – отвечаю я.

И это последнее, что я успею сказать своему мужу тем вечером.

И последнее, что я успею подумать прежде чем в бок нашей машины врезается машина, чей пьяный водитель на бешенной скорости выезжает с примыкающей заснеженной дороги.

Четверг

Костя осторожно заводит меня в нашу квартиру, по которой я за все эти зимние недели, проведенные в больнице, соскучилась. Но весна вошла в свои права, и я вернулась в свой дом. Держа мужа за руку, я медленно сажусь на пуфик в прихожей, и он снимает с меня кроссовки, а после проводит к спальне, где я устраиваюсь на кровати, потому что мне нужен покой. Через полчаса Костик зовет меня на ужин, и мы едим в полной тишине. В такой же ложимся спать.

Утром, когда муж уходит на работу, я перестаю притворяться спящей, ведь всю ночь не сомкнула глаз, так же, как и он. С трудом выбираюсь из кровати и иду туда… в ту самую комнату. Осторожно открываю дверь и захожу внутрь.

Комната пуста.

Единственные вещи, которые в ней находится – это мольберт и баночки с черной краской. Много баночек. А еще с десяток прислонённых к стене холстов, с размазанными по ним кляксами.

Тело прошивает очередной разряд боли.

Не осталось ни детской комнаты, ни детских вещей, ни самого ребенка. Только огромная боль и маленькая черно-белая фотография с УЗИ. Боль, которую не заглушают ни прописанные врачом таблетки, ни консультации с психологом, с которым я не готова делиться тем, что внутри.

Просто не могу.

Нет у меня подходящих слов.

И потому беру один из тех холстов, что еще чист и выплескиваю на него всю боль и все слова, что не могу сказать.

Среда

Ученые пока не могут спрогнозировать, насколько большой может вырасти черная дыра. И вряд ли они смогут сказать, настолько большой может вырасти черная дыра в сердце и душе человека. Настолько большой может стать черная дыра, что теперь живет во мне.

Учёные так и не выяснили, что может находится внутри черной дыры. Никто до сих не знает, что же такого в ней спрятано.

Но я думаю, что черная дыра пуста. Так же пуста, как и мой животик. Так же пуста, как и я, у которой больше никогда не будет возможности родить детей.

Ученые любят давать черным дырам имена, что-то забавное типа «Единорог» или замысловатое а-ля «украшенный темный источник бесконечного творения», что по-гавайски звучит «Повехи». Вот и я дала имя своей черной дыре. Не замысловатое или необычное, а точно отражающее ее суть. Горе.

Ученые говорят, что черные дыры – объекты очень даже древние и их возраст доходит до двенадцати миллиардов лет. Мне только двадцать шесть, но горе мое так велико, что дала бы я ему куда больше двенадцати миллиардов.

Ученые все же пришли к выводу, что у черной дыры есть предел роста и он не превышает 10 миллиардов солнечных масс. Но я уверена, что они ошибаются. Черная дыра в моей груди давно преодолела этот порог и с каждой минутой только растет.

Ученые вроде как говорят, что человек от горя умереть все же может. Но и тут они ошибаются, хоть психологи и солидарны с ними. Как бы сильно я не желала умереть и отправиться следом за моим малышом, мне это не удается. Бог не слышит мои молитвы, не хочет забирать меня к себе и вместо умиротворения в виде смерти, он дарит мне лишь приступы тревоги и паники. А они дарят лишь ложную надежду на то, что мое сердце, сбивающееся с ритма со время приступов, наконец остановится.

Но нет.

Оно все так же бьется.

Воскресенье

Сегодня нам с Костиком удается поговорить. Впервые за несколько недель молчания и стандартных фраз типа «Доброе утро!», «Иди есть» и «Спокойной ночи». Не долго правда, потому что он не хочет меня слушать. Ему больно, и боль его куда сильнее, чем моя. Да, у меня зарастают сломанные кости и пугающе опустевший живот, но ему в десятки раз хуже, чем мне. Его черная дыра куда больше по размерам моей и у нее тоже есть имя – Вина. И ей, как и Косте, двадцать восемь, но двадцать восемь миллиардов.

Мой муж винит себя во всем произошедшем. Ругает себя за то, что не разглядел в ночи выезжающий с прилегающей дороги чёрный автомобиль с выключенными фарами и пьяным водителем. Корит за то, что не смог вытащить меня из машины сам и доставить в больницу чуть раньше на попутках. Ненавидит за то, что не успел спасти нашего малыша.

Я пытаюсь объяснить ему, что он ни в чем не виноват. Он сделал абсолютно все для того, что спасти нашего ребенка. Все и даже больше. Но он и слушать меня не хочет.

А еще он не принимает помощь.

Ни мою, ни друзей, ни родителей, ни психологов, к которым я предлагаю обратиться, потому что одним нам со всем этим просто не справиться. Это нас раздавит.

Но Костя не хочет делиться своей болью со специалистом.

Не хочет он делиться и со мной. И сейчас мы, два человека, которые могли разговаривать друг с другом часами обо всем, которые даже ссорились в формате бесед по душам, но проходивших иногда на повышенных тонах, не можем сказать друг другу и двух слов. Не можем мы сказать их и другим людям.

Но мы находим способ заглушить боль и приступы паники.

Я рисую и баночек с черной краской становится все меньше.

А он пьет и пустых бутылок становится все больше.

Среда

Я возвращаюсь домой куда раньше, чем собиралась, потому что в гостях у Даши мне неожиданно становится плохо. Я говорю ей, что несмотря на начало сентября,