Огненные времена - Калогридис Джинн

– Вы стали свидетелями истинного божественного чуда, – сказала она коленопреклоненным людям.

И тогда нормандец заплакал.

XV

Лишь потом я узнала, почему и солдаты, и сестры пали тогда на колени. Не только потому, что я возникла перед ними прямо из воздуха, но потому, что я явилась перед ними как Дева Мария, в образе Царицы Небесной, в синей плащанице и золотом венце. Лишь после того, как Жеральдина помогла мне встать, я появилась перед ними в своем собственном виде.

Остальные молча смотрели на нас. Потом и монахини, и солдаты начали медленно подниматься на ноги. Кожа Жеральдины светилась, как пергамент, который держат перед огнем.

– Я видела лицо Матери Божьей, – шепнула она мне. – Она здесь, с нами.

Нормандец приблизился к нам. У него был робкий, покаянный вид, взволнованные глаза, руки сложены, как для молитвы.

– Сестра, – сказал он, – скажите мне, что я должен делать. Я плохой христианин. Месяцами не посещаю службу, целый год не ходил к исповеди. Но я не могу отрицать то, что видел собственными глазами.

– Молитесь Святой Матери, – сказала я ему с властностью, удивившей меня. Если бы я говорила лишь от себя, я бы непременно добавила, что он должен покинуть нас, не причинив нам никакого вреда, и стать горячим сторонником доброго короля Иоанна. – Сердцем внимайте Ее велениям и не слушайте никого, кто выступает против Нее.

– Но какое наказание должен я понести? – настаивал он.

– Спросите Ее, – ответила я.

Англичане и нормандцы сначала пришли в ужас, а потом в ярость, обнаружив, что в укрытии с нами прятались и прокаженные, и те, кто выжил после чумы. Они решили, что мы собирались заразить их. Но сестра Жеральдина, обведя рукой всех монахинь, сказала:

– Видите наши лица? Есть ли на них хоть какие-то следы язв и волдырей? Разве хоть одна из нас заболела проказой? А ведь мы ухаживаем за этими больными по многу лет. Господь Бог, святой Франциск и Пресвятая Матерь хранят нас и будут хранить вас. Надо только верить.

– Я не потерплю, если кто будет дурно отзываться о сестрах! – заявил командир своим воинам и велел проводить нас и наших пациентов в наши обычные комнаты и снабдить нас одеялами, едой и вином.

Несмотря на случившееся чудо, нам не очень доверяли. По всем коридорам стояли часовые с фонарями. Один такой часовой расположился прямо у моей кельи.

Досыта поев, выпив вина и согревшись, я моментально уснула, потому что события этого дня страшно утомили меня. Но некоторое время спустя, даже сквозь завесу сна, я почувствовала рядом с постелью какое-то движение, шуршание и поняла, что в комнате кто-то есть. Открыв глаза, я увидела, что у моей постели стоят на коленях темные силуэты. Лиц было не видно, ибо освещались они со спины, фонарем часового из коридора.

Английские солдаты. А за ними, в коридоре, еще человек двадцать. Как только я открыла глаза, они тотчас перекрестились, как будто я произнесла молитву.

Я села. Мне понадобились все годы обучения мастерству владения сознанием и эмоциями, чтобы подавить улыбку и изобразить суровость.

– Убирайтесь отсюда! – прикрикнула я на них. – Святая Мать спит!

Эти солдаты явно не владели французским, ибо, услышав мою шутку, лишь недоуменно переглянулись.

– Убирайтесь отсюда! – повторила я и махнула рукой, словно отгоняя козу. – Убирайтесь назад, в Англию.

Когда же мои озадаченные почитатели встали на ноги и потянулись из комнаты, я крикнула им вслед:

– И скажите вашим друзьям, что вы видели Святую Мать. И она – француженка!

Англичане тайно заботились о нас и на следующий день – тайно, потому что, по их словам, их товарищи прикончили бы их, если бы узнали об этом. Но на следующий день – в тот ужасный третий день, который я видела в своем видении, – они еще до рассвета погрузили нас в фургоны и вывезли в лес, расположенный к западу от города. Сами же они, сказали нам нормандцы, отправлялись дальше, на юго-восток. Оттуда, оставив прокаженных в лесу, чтобы на них не наткнулись отставшие солдаты, мы поднялись в горы.

Там мы наконец нашли пещеру, оказавшуюся для нас отличным наблюдательным пунктом. Оттуда мы смогли обозреть всю округу.

После того чуда с нами обращались любезно, даже уважительно, но командир предупредил нас, что им придется сделать кое-что неприятное, ибо в противном случае они сами будут убиты как предатели.

После заката прошло несколько часов, и мы увидели, как город – сбившиеся в кучку деревянные и каменные дома, окруженные крепостной стеной, – медленно охватывается огнем. Издалека казалось, что тут вспыхнул огонек, там – свечка, там – зажегся фонарик, пока наконец город не стал одним огромным пожарищем, оранжево-желтым факелом на фоне задымленного ночного неба, наполовину затянутого свинцовыми тучами. Внутренние каменные стены не горели, но то, что осталось от внешних, деревянных, светилось красным и, словно рубиновое кольцо, окружало тот полыхающий бриллиант, в который превратился Каркассон.

А потом огонь перекинулся за стены города, побежал по полям, садам, цветникам, уничтожая все зеленое, все живое. Мы видели, как покрытые соломой сельские дома вспыхивают карминным цветом, мы видели, как языки пламени выползают из окон нашего любимого монастыря. Основа его была каменной, и многое должно было сохраниться и позже могло быть восстановлено, но все ставни, деревянная обшивка стен, алтарь и алтарные принадлежности, статуи Девы Марии, Иисуса, святого Франциска, бинты и лекарства, столь лелеемые нами посадки лекарственных растений – все это подлежало уничтожению.

Восточный ветер доносил до нас дым и пепел, застил нам глаза, заползал в горло, вызывая обильно текущие по лицу слезы.

Я оплакивала не уничтожение вещей и даже не гибель невинных людей, ибо все преходяще, даже жизнь и страдание, и все, что было разрушено, должно было быть восстановлено и рождено заново.

А плакала я потому, что в пламени, охватившем Каркассон, увидела наконец своего возлюбленного. Сначала он был просто тенью, но потом я увидела его ясно, отчетливо: молодого человека, искреннего и страдающего, как и я, от разлуки.

И слезы мои были вызваны чисто человеческой тоской и злостью на себя, на то, что я до сих пор не смогла побороть страх, который нас разлучал.

Все это я ясно увидела посреди бушующего пожара, а потом вдруг почувствовала на руке ласковое прикосновение, призванное успокоить мое сердце, смягчить мою боль.

Я перестала плакать, повернулась и увидела Жеральдину. Она улыбалась мне нежно, успокаивающе.

Но я не нашла в себе сил ответить ей улыбкой. Ибо время еще не пришло, ибо сердца наши еще не были готовы и нам не оставалось ничего иного, кроме как ждать.

Дни, последовавшие за уходом англичан на юг, были трудными. Пережившие осаду бродили по городским улицам и полям, простиравшимся за разрушенными стенами, но повсюду земля была выжжена дочерна, и в столетних садах и виноградниках не осталось ничего, кроме обуглившихся пней. Даже вода была отравлена, потому что англичане заполнили реки, ручьи и колодцы трупами своих жертв.

Однако монастырский колодец они не тронули. У нас была свежая вода и много еды. Чтобы мы не умерли с голоду, нормандцы сохранили для нас запасы муки, овощей и фруктов на поле позади монастыря. Ибо первые дни после сожжения города мы были совсем одни и считали, что, кроме нас, не выжил никто. От той деревни, жители которой обрабатывали наши поля и пасли наш скот, осталась лишь выжженная земля и обгорелые развалины.

Наш монастырь, однако, был разрушен лишь наполовину. Жилая часть сильно пострадала от пожара, так как сгорело все деревянное и матерчатое, но, хотя комнаты были полны грязи и пепла, каменная основа здания не пострадала. Долгие часы наступившего спокойствия – относительного спокойствия, конечно, – мы выгребали черную грязь и пепел из лучше других сохранившейся большой комнаты, которую использовали как больницу. Все мы – монахини, прокаженные и больные, жили и спали в этой комнате, и все, кто мог, работали над восстановлением нашего общего дома.