Новый Мир ( № 10 2012) - Новый Мир Новый Мир

Из письма Саломее Андрониковой-Гальперн от 18 октября 1934 года становится ясно, что пресловутый терм — трехмесячная квартплата — с помощью друзей выплачен, что ужас перед невозможностью его уплатить временно, до следующего терма, отступил, приближается дата вечера, на котором будет читаться “Мать и музыка” — идет “смущенная” пристройка билетов. И про дом: “Мы переехали в двухсотлетний дом, чудный, но от природы, а м. б. старости — холодный. Пишу, дрожа, как Челюскинцы и их собаки”.

Ровно через три месяца с момента переезда в письме к А. А. Тесковой от 24 октября 1934 года : “Мы живем в чудном 200-летнем каменном доме, почти — развалина, но надеюсь, что на наш век хватит! — в чудном месте, на чудной каштановой улице, у меня чу-удная большая комната с двумя окнами и, в одном из них, огромным каштаном, сейчас желтым, как вечное солнце. Это — моя главная радость”.

В телеграфном стиле Юрию Иваску в письме от 26 февраля 1935 года: “ Vanves-banlieue — пригород, в 15 мин<утах> ходу от последнего парижского метро. Развалина — 200 лет — каштан в окне — я”.

Передо мной, приехавшей через три четверти века, — не развалина, а вполне еще солидный дом, и то, что от былой побелки остались лишь неровные белесые следы на стенах, его не портит, а придает даже какое-то благородство. Единственная входная деревянная дверь крепко заперта, до крошечного окошка на верху двери, забранного вдобавок решеткой, не дотянуться, чтобы взглянуть на одну из лестниц, по которой подниматься М. И. было уже не так легко, как в другие годы по другим лестницам, если признается она в письме той же Тесковой: “…я, рожденный ходок , стала задыхаться на ровном месте, и с каждым днем хуже. Жаль сердца — хорошо служило”. Дом выглядит обитаемым и абсолютно неприступным. Мне видна люстра сквозь легкие прозрачные занавески на окнах второго этажа, где жила М. И., а “внизу, — писала она в одном из писем, — как раз под моей комнатой, русская семья”, и дальше, как это свойственно ей, с глубочайшим сочувствием и с присущим ей талантом описывает эту семью: старушку 81-го года, помнящую Аделину Патти, красивую, серебряно-седую, изящную, ее нерадивых внучек и чудного красавца внука.

К этому дому очень “идет” стихотворение “Дом”, потому что над окнами имеются треугольнички “нахмуренных бровей”, “Аполлонический подъем музейного фронтона”, “прячущийся под плащом / Плюща, срастающийся с ним”...

Но под стихотворением стоит дата 6 сентября 1931 года. То есть вполне вероятно, что когда-то М. И. видела подобный дом, описала его и тем самым его себе “выхотела, напророчила, заказала” , как, например, когда-то собственного сына.

Зинаида Шаховская, посетившая М. И. в этом доме, назвала ее квартиру “нищенской”. “А за окном — она заметила только — томительно-грустный пейзаж пригорода, серость, сырость, дождь” . Что ж, у каждого свой порог представления о нищенстве, как и о затрапезности платья, в котором, как продолжает вспоминать Шаховская, Марина Цветаева выступала перед своими слушателями. А для самой М. И. старый каштан заменял “и жизнь и жилье” в доме, который был, по ее же словам, “так мало домашний!”.

Не рассевшийся сиднем

И не пахнущий сдобным,

За который не стыдно

Перед злым и бездомным:

Не стыдятся же башен

Птицы — ночь переспав.

Дом, который не страшен

В час народных расправ!

Левый бок дома и дерьер-фасад густо увиты плющом и диким виноградом. Каштана больше нет — есть огромный клен со стороны двора и в маленьком боковом палисадничке — чета молодых березок.

Здесь уже полной мерой пились слезы “из чаши бытия”, здесь молила:

За этот ад,

За этот бред

Пошли мне сад

На старость лет...

Много едкого печного дыма — от трех печек, топившихся в зимнее время, — ушло в небо из труб и окон, семейные бури разразились и пронеслись в старых стенах, мысли и чувства — не только безысходности, обиды, разочарования, негодования, но и бесстрашия, радости, иронии, юмора, наконец, — витали в воздухе и на кончике пера переносились на страницы рабочих тетрадей М. И. c прозой и стихами, ее записных книжек и многочисленных писем.

Уже прожив в этом доме больше трех лет — “Рабочих — лет, / Горбатых — лет”, “несмотря на все, а верней — смотря на все вокруг ”, ее “каштан, Мурину бузину, неизвестно — чьи огороды”, признается в любви к старому дому в письме А. А. Тесковой от 3 января 1938 года: “...люблю и буду любить — пока жива буду. (Как все, что когда-либо любила.) У меня сильнейшее чувство благодарности к „неодушевленным” предметам”.

От дома я иду в сторону старого форта, про который упомянуто в письме к Наталье Гайдукевич от 6 сентября 1934 года: “…пустыри с солдатами, где мы все вечера будем гулять” . Сейчас туда не попадешь: ворота этого старого и по-прежнему военного объекта закрыты и охраняются.

Возвращаюсь к метро “Мэри д’Исси” другими улицами и улочками — некоторые из них, о чем свидетельствуют таблички на заборах, — старинные, сохранившиеся по крайней мере с XVII века. На одной из улиц попадается ретровывеска прежних времен: УГОЛЬ (которым нынче никто не топит), МАЗУТ, ГАЗ.

Снова захожу в туристическое бюро — меня интересует, известно ли там имя М. И. Цветаевой. Навстречу мне из-за стола поднялся во весь свой роскошный рост молодой чернокожий красавец: “Madame?..”, заменяя ослепительной улыбкой остаток фразы, мол, чем могу быть полезен. Видимо, с этой минуты я начала получать то, что М. И. называла “живыми записочками”: негры, наряду с китайцами, были ее самыми любимыми. Даже больше того, если она писала, что когда негр нечаянно становился с ней рядом в метро, она чувствовала себя “осчастливленной и возвеличенной”. Я объяснила молодому человеку, что только что видела дом, где в середине 30-х годов жила Марина Цветаева — большой (или великий — по-французски это звучит одинаково) русский поэт. Увы, это имя ему ни о чем не говорило, он его услышал впервые. Но, может быть, — он начал размышлять вслух, — о ней известно в... — тут я получаю вторую записочку — в Музее игральных карт? Оказывается, один из семи существующих в мире музеев подобного рода и единственный во Франции находится именно в Исси-ле-Мулино. Экспозиция, посвященная истории города, устроена в башне, сохранившейся от старинного замка принцев де Конти, а в новой современной пристройке к башне расположились под стеклами витрин 9 тысяч колод карт — родня тех, из детства М. И., к которым, как написано в “Чёрте”, она к семи годам “пристрастилась — до страсти. Не к игре, — к ним самим: ко всем этим безногим и двуголовым, безногим и одноруким, но обратно-головым, и обратно-руким, самим себе — обратным, самим от себя отворотным, самим себе изножным и самим с собою незнакомым высокопоставленным лицам без местожительства, но с целым подданством одномастных троек и четверок. Что тут было в них <...> когда они сами играли, сами и были — игра: самих с собою и самих в себя. Это было целое живое нечеловеческое по-поясное племя, страшно-властное и не совсем доброе, бездетное и бездедное, не живущее нигде, как на столе или за щитком ладони, но тогда и зато — с какой силой! <...> О, как сразу я, так медленно усваивавшая четыре правила — усвоила четыре масти! Как с первого разу я, до сего дня не уверенная в значении деепричастия и, вообще, назначении грамматики, усвоила значение каждой карты: все эти дороги, деньги, сплетни, вести, хлопоты, марьяжные дела и казенные дома — значение карты и назначение карт. Но больше всего, даже больше бубнового неженатого короля, моего жениха через девять лет, даже больше пикового короля, — грозного, тайного, — Лесного Царя, как я его звала, даже больше червонного валета сердца и бубнового валета дорог и вестей (дам я, вообще, не любила, у всех у них были злые, холодные глаза, которыми они меня, как знакомые дамы — мою мать, судили), больше всех королей и валетов я любила — пиковый туз! <...> Но был у меня, кроме пикового туза, еще один карточный Он, и на этот раз не от русской Маши, а от дерптской Августы Ивановны, непосредственно с его баронской родины, и уже не гадание, а игра, общеизвестная детская игра с немножко фамильярным названием „Der schwarze Peter””.

В исторической части музея я узнаю, что в Исси в начале ХХ века начала и продолжала развиваться европейская авиация, там летали “авионы”, привлекавшие, например, внимание Мура, судившего мать за то, что, как она пишет Наталье Гайдукевич 29 сентября 1934 года, “не хочу поднять головы на очередной (валящийся на нее!) аэроплан”. На улицах Исси в 30-е годы после рабочего дня и в выходной можно было встретить работяг лако-красочного предприятия, работниц прачечно-гладильной фабрики. По картине художника Г. Н. Слободзинского (1896 — 1967) — дяди (то есть брата матери погибшего молодого друга М. И.) Николая Гронского, “Вид Исси-ле-Мулино”, датированной уже 1949 годом, можно без труда догадаться, как сильно изменилось это предместье Парижа за прошедшие десятилетия. Еще узнаю, что с 1909 по 1917 год в Исси, укрывшись от парижской суеты и шума, жил Анри Матисс. На деньги за свои работы, выполненные по заказу русского коллекционера С. И. Щукина, Матисс купил дом в Исси, пристроил к нему большую мастерскую. В ней были написаны знаменитейшие работы, в частности “Розовая мастерская” (Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург), “Красная мастерская” (Музей современного искусства, Нью-Йорк), серия картин с красными рыбками и “Танец”. Эта картина из национализированной в 1918 году по декрету В. И. Ленина коллекции С. И. Щукина со временем, к 1948 году, попала в собрание Эрмитажа в Петербурге, “Красные рыбки” — в ГМИИ имени А. С. Пушкина в Москве, бывший Музей изящных искусств имени императора Александра III, вдохновителем, собирателем и создателем которого был И. В. Цветаев — отец Марины Ивановны.