Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга первая. Фантастика — особый род искусства - Анатолий Бритиков

В полемическом рассказе «Большой день на планете Чунгр» (1962) А.Глебов спорит с Ефремовым устами марсианского ученого-муравья: можно ли без смеха слышать, что природа не могла создать ничего более совершенного, чем писатель Ефремов! Ведь, скажем, два глаза человека выполняют задачу стереоскопического видения хуже, чем три глаза муравья. Но известно, что третий «глаз» муравья — всего-навсего тепловой рецептор, а не орган зрения. Хитиновый панцирь насекомого не содержит нервных «датчиков», а у теплокровных они во множестве рассеяны по телу, дублируют и взаимозаменяют друг друга. Повреждение одного не ведет особь к гибели и т.д.

Противники точки зрения Ефремова выдвигают подчас очень остроумные альтернативы[299], что «Всякое другое мыслящее существо, — говорит Ефремов, — должно обладать чертами строения, сходными с человеческими» (с.459). Но они игнорируют то обстоятельство, что множество животных лишены нашей универсальной приспособленности к среде. А ведь это — важнейшая предпосылка не только устойчивой жизнеспособности, но и дальнейшего совершенствования.

Как видим, ефремовская концепция не сводится к примитивному тождеству с человеком. Речь лишь об общих рамках, в них морфология, физический облик широко варьируются. В «Сердце Змеи» эта мысль выражена так: «Только низшие формы жизни очень разнообразны; чем выше, тем они более похожи друг на друга».[300]

Эту точку зрения разделяет и сходно аргументирует американский фантаст Ч.Оливер.[301] Один из крупнейших астрофизиков нашего времени, автор оригинальной космогонической теории и тоже писатель-фантаст Ф.Хойл в 1964г. в своих научно-популярных лекциях «Человек и Вселенная. О людях и Галактиках» отстаивал идею, тождественную Великому Кольцу. Он тоже считает, что в сходных условиях мыслящие формы жизни должны быть сходны.

Сторонники какой-нибудь мыслящей плесени скажут: в бесконечности космоса может быть всякое. Но Земля ведь тоже часть космоса, а она свидетельствует, что даже расходящиеся ветви эволюции «вверху», в своих высших формах, обнаруживают подобие. Еще А.Богданов, врач по образованию, объясняя человекоподобие своих марсиан, обращал внимание на поразительное сходство устройства глаза спрута и человека — высших представителей абсолютно разных ветвей животного мира. Сходство тем удивительней, что происхождение органов зрения у головоногих, естественно, совершенно иное, «настолько иное, что даже соответственные слои тканей зрительного аппарата расположены у них в обратном порядке…».[302] Сила приспособляемости вгоняет эволюцию в сходные формы. «Между враждебными жизни силами космоса, — поясняет Ефремов, — есть лишь узкие коридоры, которые использует жизнь, и эти коридоры строго определяют ее облик» (с.459). Вот почему Ефремов убежден в человекоподобии инопланетян.

Скажут: пусть так, но какое это дает преимущество художнику? Разве на примере нуль-пространства Ефремов не продемонстрировал, сколь важна свобода фантастического воображения? Совершенно верно: в иных случаях необходима замена буквальной научной правды правдоподобием. Но в других столь же плодотворно строгое следование правде. Нет единого рецепта для любой темы. И, в частности, потому, что фантазия зависит не только от внутренних законов научного материала, абстрагированных от человека, но и от художественно-гуманистической задачи искусства. Своеобразие же фантастики Ефремова в том, что и этический и эстетический критерий человека, и фантастическое правдоподобие не оторваны от научной правды, но являются ее развитием. Разрыв здесь чреват серьезными просчетами, хотя они и не всегда на поверхности.

В «Солярисе» С.Лема океан чужой планеты являет собой ее гигантский мозг — истинный кладезь загадок для ученых. В странном его поведении прорисовывается жуткая доброта — если не бесчеловечная, то надчеловеческая. Сам, изучая внутренний мир своих исследователей, одиноких на чужой планете, океан-мозг материализует и присылает им в «живом» виде их самые мучительные воспоминания. Одному из землян он материализовал давно и трагически покончившую с собой возлюбленную. Во всем живая — и все-таки муляж, она в конце концов убеждается, что ее никогда не полюбят человеческой любовью, как любили подлинную Хари, И вновь уходит из жизни. Но любили ли Хари, если та по воскрешении снова предпочла смерть?

Под текстом, глухо — трагедия полумуляжа, который не захотел смириться со своей неполноценностью. Трагедия, несомненно, гуманистическая, и она обусловлена правдоподобной фантастической посылкой. Но в целом гуманизм повести противоречив.

Ведь на поверхности — доброта мозга, равная бесчеловечному любопытству одиночки. И примечательно, что Лем здесь во всем логиичен, — исключая первоначальную фантастическую посылку. Жуткая «доброта» мозга-океана естественна для разума, который развился, не зная никого, кроме себя. Но такой монстр даже предположительно, немыслим. Для высокого развития интеллекта (а может быть, и вообще для любого интеллектуального уровня) необходимо разнообразие среды, — говорит Ефремов. Разумные реакции дельфинов, возможно, застыли в силу сравнительного однообразия водной стихии. Для мозга же — океана средой является он сам, — т.е. величайшее, чудовищное однообразие. Это и определяет внесоциальность его морали, но это-то и невозможно, ибо мораль — непременно социальна, результат общения. Воображение фантаста, покинув коридор, по которому природа поднимается от энтропии к человеку и, стало быть, к человечности, породило очень абстрактную психологическую игру.

Во всяком случае, для Ефремова эта тонкая ускользающая грань — между неодушевленной материей и человечным (а не только человеческим) духом необычайно важна.

В «Сердце Змеи» Ефремов не по произволу выбрал фторуглеродный вариант жизни. Фтор обеспечивает достаточно высокий энергетизм соединений, без чего невозможен обмен веществ. Но фтор — и менее распространенный элемент, чем кислород. Фторная жизнь поэтому должна быть более редкой. Отсюда коллизии одиночества «фторного» человечества. И отсюда же прекрасный порыв героини «Сердца Змеи»: она подала мысль заменить путем воздействия на наследственность фторную основу кислородной. Чтобы «фторные» имели счастье дышать с братьями по разуму одним воздухом. Интересная биохимическая гипотеза здесь внутренне заключает гуманистичный психологизм, а может быть, как раз гуманистический замысел и привел к правдоподобной фантастической посылке.

В принципе допускают замещение в молекуле белка одних элементов другими. При этом организм должен приобрести необычайные свойства. В одном из рассказов А.Днепрова углерод замещен кремнием. Пища — тоже преобразованная органика, «кремниевые» растения и животные. Варварская переделка людей была произведена недобитыми фашистами с тем, чтобы превратить несчастных в послушное и неуязвимое орудие. Тело «кремниевых», плотное как камень, не берут пули. Ненавидя преступных хозяев, они вынуждены рабски повиноваться. Ведь даже жажду они могут утолить лишь едкой щелочью и в обычных условиях обречены на гибель.

Ефремов столь же логично развертывает психологические коллизии из своей биохимической посылки. Даже детали внешности, отличающие чужих от землян, восходят к химизму их природы и различию условий на их планете. Противники ефремовского «геоцентризма», изобретая самые химерические формы жизни, мало заботятся об этом внутреннем соответствии системы образов естественнонаучному постулату. И дело не только в том, что такое соответствие — залог художественной цельности художественного произведения. Самое существенное, что естественнонаучная точка зрения Ефремова и его единомышленников-«геоцентристов» развертывается в гуманистической системе идей. В «Сердце Змеи» различие подобного и подобие биологически различного разума объединено человечностью чувств. Абсолютное же несходство может дать пищу только рассудку. Фантастические посылки Ефремова и Днепрова, так сказать, внутренне эмоциональны и гуманистичны, здесь драма и трагедия — эти сильнейшие пружины искусства — таятся в исходной фантастической идее.

При столкновении же абсолютно чуждых форм жизни вообще трудно нащупать какое-то социальное взаимодействие и такой важный искусстве путь от головы к сердцу. Хищность кристаллических чудовищ в повести Гамильтона «Сокровище громовой луны» можно объяснить характерным для американской фантастики мотивом непримиримой борьбы за существование. Но и у советского фантаста В.Савченко, далекого от идеологии «джунглей», встреча людей с механическими разумными ракетками в рассказе «Вторая экспедиция на Странную планету» сведена всего-навсего к распознаванию разумных проявлений в том, что сперва показалось машиной.