Среди стихий - Александр Берман

О замечательных людях и альпинистах

В 1959 году я участвовал в рекордном первовосхождении на стену пика Ворошилова (Памир). Красивая, сложная, высотная стена. Руководил Виталий Михайлович Абалаков.

Он очень много сделал для советского альпинизма. Мы были горды, что нас ведет такой человек, и называли его Вождь.

Стена такая большая, и широкая, и крутая, с карнизами, с резкими контрфорсами, мы много дней шли по ней, и на ней можно было заблудиться. Абалаков часто сам уходил вверх на разведки, отыскивая пути, еще с кем-нибудь одним в связке. Часто он брал меня и был мною доволен. Мне приходилось на войне быть разведчиком - утаскивать немецких офицеров, и хотя тут все было иначе, мне казалось, что стена молча наблюдает за нами, куда мы пойдем. И усмехается, если идем на непроходимый путь. Многому я научился у Виталия Михайловича, и мне подходил его стиль: надежный, вдумчивый, рабочий. Я все время чувствовал и силу духа, и физическую силу этого человека. Мы на стене, как обычно, перекликались; например, снизу кому-то не видно, и он кричит: "Кто в первой связке?" А сверху ответ: "Первым работает Вождь".

Был с нами заслуженный мастер спорта Яков Григорьевич Аркин. Он очень любил играть в шашки. Напарника себе подбирал, чтобы на висячих ночевках соглашался в шашки играть. Только долго этого никто вынести не мог. Аркин кричит мне как-то сверху: "Сван! Джозеф! Приходи ко мне в гости, сыграем в шашки". Я отказываюсь деликатно, говорю, работа есть еще по хозяйству. Тогда он собирается сам ко мне прийти. Никак ведь невозможно, говорит, тебе отказаться принять гостя. Но я говорю, что и принять невозможно - дом в опасности, одного терпит, а двоих ни за что не выдержит - слабенький снежный карнизик, а обрушится, придется вместо лежачей ночевки висячую терпеть.

В это время Абалаков сверху спрашивает: "Где там Сван спит, как он устроился?" - заботливый человек.

Аркин ему говорит: "Устраивается. Копается что-то. Возмущается. Карнизом недоволен".

А я говорю: "Передай Виталию Михайловичу, что я не прошу квартиру в Москве, но могли бы мне здесь карнизик получше подобрать".

Тогда мне Виталий Михайлович через Аркина так вежливо передал: "Спокойной ночи, Иосиф".

Аркин обладает удивительным гипнозом. Достаточно сыграть с ним в шашки или поговорить, как вдруг получается, что ты уже не на стене работаешь или отдыхаешь, а где-то на горизонтальном месте. Так умеет он снять с человека напряжение. Мне иногда даже обидно становилось: мы вроде бы героический поступок совершаем, а он все так облегчает, что вроде мы и не герои. Но зато как он серьезен, когда что-нибудь надо решать. Вот тут уже, наоборот, он действует с запасом серьезности. Вот и поймите, как удается человеку так быстро переключаться.

Я не могу привести каких-нибудь очень уж увлекательных для вас эпизодов, потому что, слава богу, не было их. Впечатление от восхождения осталось цельное, крупное. Мы были в трудном месте, мы были сильны, мы не делали ошибок.

Это абалаковский стиль.

Он очень замечательный человек, Виталий Михайлович. Но я перед ним немножко робею. Он немножечко суховатый (на мой вкус) по сравнению, например, с Николаем Афанасьевичем Гусаком, ныне покойным, моим замечательным старшим другом.

У нас с Гусаком было много разных историй. Вот одна из них, которая случилась как раз перед тем восхождением. И называется она:

"И. Кахиани по Э. Шиптону".

Сидели мы как-то с Гусаком перед самым вечером под стеной пика Ворошилова. Что-то все тогда скучали. А нам с ним было не очень скучно читали мы книжку "Приключения в горах" и весело смеялась над всякими глупостями, которые о горах пишут. Потом Гусак полистал и говорит: "Смотри, Иосиф, вот это дело". - "Что за дело?" - спрашиваю.

А он говорит: "Снимай ботинок". - "Зачем?" - сказал я, но стал снимать.

Посмотрел он на мою ногу и говорит: "Обувайся".

Я опять не стал спорить. Но только я обулся, он говорит: "Снимай другой ботинок". - "Да хватит, - говорю, - сколько можно: снимай - обувай?" "Слушай, - говорит, - какой же ты сван, если стариков не слушаешься". Я разулся.

"Вот, - говорит, - это нам и нужно". И показывает мне книжку. А там нарисован след - след снежного человека, обнаруженный в Гималаях знаменитым альпинистом Эриком Шиптоном. И сказано: "Следы йети по Э. Шиптону". А моя правая нога с полуампутированным пальцем очень подходит к этому изображению.

Взвалил меня Гусак к себе на спину и понес к берегу озера, где песочек у воды. И я ступал правой ногой по самому берегу, как будто левая нога по воде шла.

Приходим в лагерь и сидим, как будто задумались. Нас спрашивают: "В чем дело?". А мы говорить не хотим. Потом Гусак все-таки соглашается, только просит всех, чтобы каждый поклялся, что будет молчать.

Все, конечно, поклялись и ждут Гусаковой шутки. А он вдруг серьезно так говорит, что целый год готовились к штурму стены, а теперь экспедиция в опасности - все сорвется, если не проявим настоящей альпинистской твердости и неподкупности. И показывает книжку с рисунком. Все посмотрели книжку и смотрят на Гусака. "С этим сваном пойдешь вместе, обязательно что-нибудь случится", - говорит он. - "Неужели следы?" - "Да вот, полюбуйтесь у озерка".

Все как побегут. А Михаил Иванович Ануфриков в палатку запрыгнул и роется там, фотоаппарат ищет: "Никому не подходить! Запрещаю!" - кричит.

Всех разогнал, бегает, снимает направо и налево, в воду залез.

Гусак говорит мне тихонько: "Смотри, нас так никогда не фотографировал. Ничего, пускай теперь твою ногу поснимает".

Ануфриков - очень замечательный альпинист, большой и добрый человек, он не обиделся на нас потом.

А мы с Гусаком пошли в кусты, там по траве и по веткам повалялись и кричим:

"Смотрите, он тут лежал!"

Вечером у костра все стали серьезно думать, потому что если сообщить в Москву, то заставят нас его ловить и конец экспедиции.

Ануфриков горячится:

"Вы как хотите, а я завтра проявлю пленку и отошлю в Москву".

"А мы тебя свяжем, - говорит Гусак, - пленку засветим, а следы затопчем".

А я ему тихонько:

"Кончай, а то он ночью сбежит с пленкой, и тогда уж точно никакого восхождения - придется Ануфрикова ловить. А не поймаем, так начнут по всем горам ловить меня".

Потом на стене так мне кричали: "Эй, снежный человек!"

Но я не обижался, потому что те, кто побывал на всех семитысячниках Памира и Тянь-Шаня, гордо называются "снежными барсами", так что же "снежный человек" разве хуже?

Как я стал альпинистом

Я работал тогда секретарем Сельсовета. И уйти мне было трудно. Тогда здесь был Эльбрусский сельсовет, после войны я пришел и немного знал русский язык. Но как-то я сказал председателю, что больше не могу.