Лето Господне - Иван Шмелев

Горкин говорит:

– Ничего не поделаешь – крестный, уважить надо. И папашенька ему должен под вексельки… как Крымские бани строил, одолжал у него деньжонок, под какую же лихву!.. разорить нас может. Не люблю и я к ним ходить… И богатый дом, а сидеть холодно.

– Как ледяной, да?..

Он смеется:

– Уж и затейник ты… ледяной! В ледяном-то, пожалуй, потепле будет.

Вот и большой белый дом в тупичке, как раз против Зачатиевского монастыря. Дом во дворе, в глубине. Сквозные железные ворота. У ворот и на большом дворе много саней богатых, с толстыми кучерами, важными. Лошади строгие, огромные и будто на нас косятся. И кучера косятся, будто мы милостыньку пришли просить. Важный дворник водит во дворе маленькую лошадку – пони: купили ее недавно Дане, младшему сынку. Идем с черного хода: в прошедшем году в парадное не пустили нас. На пороге мокро – от слез, пожалуй. В огромной кухне белые повара с ножами, пахнет осетриной и раками, так вкусно.

– Иди, голубок, не бойся… – поталкивает меня Горкин на лестницу.

Нарядная горничная велит нам обождать в передней. Пробегает Данька – дерг меня за башлык, за маковку, и свалил.

– Ишь озорник… такой же живоглот вырастет… – шепчет Горкин, и кажется мне, будто и он боится.

Видно, как в богатой столовой накрывают на стол официанты. На всех окнах наставлены богатые пироги в картонках и куличи. Проходит огромный крестный, говорит Горкину:

– Жив еще, старый хрыч? А твой умный, в балушки все?.. Ледяную избушку выдумал?..

Горкин смиренно кланяется. «Воля хозяйская», – говорит, вздыхая, и поздравляет с Ангелом. Крестный смеется страшными желтыми зубами. И кажется мне, что этими зубами он и сдирает «с живого – с мертвого».

– Покормят тебя на кухне, – велит он Горкину, а мне – все то же: – Ага… ладно, ступай, там тебе пирога дадут… – И тычет мне грязный бумажный рублик, которого я боюсь.

– Стишок-то кресенькому скажи… – поталкивает меня Горкин, но крестный уже ушел.

Опять пробегает Данька и тащит меня за курточку в «классную».

В большой «классной» стоит на столе голубой глобус, у выкрашенной голубой стены – черная доска на ножках и большие счеты на станочке. Я стискиваю губы, чтобы не заплакать: Данька оборвал крендель-шнурочек на моей новой курточке. Я смотрю на глобус, читаю на нем: «Африка», – и в тоске думаю: «Скорей бы уж пирога давали, тогда – домой». Данька толкает меня и кричит:

– Я сильней тебя!.. на левую выходи!..

– Он маленький, ты на целую голову его выше… нельзя обижать малыша… – говорит вошедшая гувернантка, строгая, в пенсне. Она говорит еще что-то, должно быть по-немецки, и велит нам обоим сесть на скамейку перед черным столом, косым, как горка. – А вот кто из вас лучше просклоняет, погляжу я?.. ну, кто отличится?..

– Я!.. – кричит Данька, задирает ноги и толкает меня в бок локтем.

Он очень похож на крестного, такой же черный и зубастый, – я и его боюсь. Гувернантка дает нам по листу бумаги и велит просклонять, что она написала на доске: «гнилое болото». Больше полувека прошло, а я все помню «гнилое болото» это. Пишем вперегонки. Данька показывает свой лист – «готово!». Гувернантка подчеркивает у него ошибки красными чернилками, весь-то лист у него искрасила! А у меня – ни одной-то ошибочки, слава Богу! Она ласково гладит меня по головке, говорит: «Молодец». Данька схватывает мой лист и рвет. Потом начинает хвастать, что у него есть пони, высокие сапоги и плетка. Входит крестный и жует страшными зубами:

– Ну, сказывай стишки.

Я говорю и гляжу ему на ноги, огромные, как у людоеда. Он крякает:

– Ага… «радость завсегда»? Ладно. А ты… про «спинки», ну-ка!.. – велит он Даньке.

Данька говорит знакомое мне «Где гнутся над омутом лозы». Коверкает нарочно – «ро-зы», ломается… – «нам так хорошо и тепло, у нас березовые спинки, а крылышки точно стекло».

– Ха-ха-ха!.. бе-ре-зовые!.. – страшно хохочет крестный и уходит.

– Да «би-рю-зовые» же!.. – кричит покрасневшая гувернантка. – Сколько объясняла!.. Из би-рю-зы!..

А Данька дразнится языком – «зы-зы-зы!». Горничная приносит мне кусок пирога с рисом-рыбой, семги и лимонного желе, все на одной тарелке. Потом мне дают в платочке парочку американских орехов, мармеладцу и крымское яблоко и проводят от собачонки в кухню.

Горкин торопливо говорит, шепотком:

– Свалили с души, пойдем.

Нагоняет Данька и кричит дворнику: «Васька, выведи Маштачка!» – похвастаться.

Горкин меня торопит:

– Ну, чего не видал, идем… не завиствуй, у нас с тобой Кавказка, за свои куплена… а тут и кусок в глотку нейдет.

Идем – не оглядываемся даже.

Отец веселый, с ледяным домом ладится. Хоть бы глазком взглянуть. Горкин говорит: «На Рождество раскроют, а теперь все под балаганом, нечего и смотреть – снег да доски». А отец говорит: «Не дом, а дворец хрустальный!»

Дня за два до Рождества Горкин манит меня и шепчет:

– Иди скорей, в столярной орла собрали, а то увезет Ондрейка.

В пустой столярной только папашенька с Андрюшкой. У стенки стоит орел – самый-то форменный, как вот на пятаке на медном! И крылья, и главки, только в лапах ни скипетра, ни шара-державы нет, нет и на главках коронок: изо льда отольют потом. Больше меня орел, крылья у него пушистые, сквозные, из лучинок, будто из воска вылиты. А там ледяной весь будет. Андрюшка никому не показывает орла, только отцу да нам с Горкиным. Горкин хвалит Андрюшку:

– Ну и мошенник-затейник ты…

Положили орла на щит в сани и повезли в Зоологический сад.

Вот уж и второй день Рождества, а меня не везут и не везут. Вот уж и вечер скоро, душа изныла, и отца дома нет. Ничего и не будет? Горкин утешает, что папашенька так распорядились: вечером, при огнях смотреть. Прибежал высуня язык Андрюшка, крикнул Горкину на дворе:

– Ехать велено скорей!.. уж и наверте-ли!.. Народу ломится!..

И покатил на извозчике без шапки – совсем сбесился. Горкин ему: «Постой-погоди!..» – ку-да тут. И повезли нас в Зоологический. Горкин со мной на беговых саночках поехал.

Но что я помню?..

Синие сумерки, сугробы, толпится народ у входа. Горкин ведет меня за руку на пруд, и я уж не засматриваюсь на клетки с зайчиками и белками. Катаются на коньках, под флагами на высоких шестах, весело трубят медные трубы музыки. По берегам черно от народа. А где же ледяной дом? Кричат на народ парадно одетые квартальные, будто новенькие они: «Не ломись!» Ждут «самого» – генерал-губернатора, князя Долгорукова. У теплушки катка Василь Василич, коньки почему-то подвязал. «Ух ты-ы!..» – кричит он нам, ведет по льду и тянет по лесенке на помост. Я вижу отца, матушку, сестер, Колю, крестного в тяжелой шубе. Да где же ледяной дом?!

На темно-синем небе, где уже видны звездочки, – темные-темные деревья: ледяной дом там, говорят, под ними. Совсем ничего не видно, тускло что-то отблескивает только. В народе кричат: «Приехал!.. Сам приехал!.. квартальные побежали… сейчас запущать будут!..» Что запущать? Кричат: «К ракетам побежали молодчики!..»

Вижу – отец бежит без шапки, кричит: «Стой, я первую!..» Сердце во мне стучит и замирает… – вижу: дрожит в темных деревьях огонек, мигает… шипучая ракета взвивается в черное небо золотой веревкой, высоко-высоко… остановилась, прищелкнула… – и потекли с высоты на нас золотым дождем потухающие золотые струи. Музыка загремела «Боже, царя храни». Вспыхнули новые ракеты, заюлили… – и вот в бенгальском огне, зеленом и голубом, холодном, выблескивая льдисто из черноты, стал объявляться снизу, загораться в глуби огнями прозрачный, легкий, невиданный… ледяной дом-дворец. В небо взвились ракеты, озарили бенгальские огни, и загремело раскатами «ура-а-а-а!..». Да разве расскажешь это!..

Помню – струящиеся столбы, витые, сверкающие, как бриллианты… ледяного-хрустального орла над домом, блистательного, до ослепления… слепящие льдистые шары, будто на воздухе, льдисто-пылающие вазы, хрустальные решетки по карнизам… окна во льду фестонами, вольный раскат подъезда… – матово-млечно-льдистое, в хладно струящемся блеске из хрусталей… Стены дворца прозрачные, светят хрустальным блеском, зеленым, и голубым, и розовым… – от где-то сокрытых лампионов… – разве расскажешь это!

Нахожу слабые слова, смутно ловлю из далей ускользающий свет… – хрустальный, льдистый… А тогда… – это был свет живой, кристально чистый – свет радостного детства. Помню, Горкин говаривал:

– Ну, будто вот как в сказке… Василиса Премудрая за одну ночь хрустальный дворец построила. Так и мы… папашенька душу порадовал напоследок.

Носил меня Горкин на руках, потом передал Антону Кудрявому. Видел я сон хрустальный и ледяной. Помню – что-то во льду, пунцовое, – это пылала печка ледяная, будто это лежанка наша, и на ней кот дремал, ледяной, прозрачный. Столик помню, с залитыми в нем картами… стол с закусками изо льда… Ледяную постель, прозрачную, ледяные на ней подушки… и все светилось – сияли шипящим светом голубые огни бенгальские. Раскатывалось «ура-а-а», гремели трубы.