Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом - Владимир Першанин

Несмотря на запрет, в 12 часов ночи стреляли из пистолетов, кидались снежками, дурачились как могли. Чего только по пьянке не наговорили. Зайковский, обходивший наши землянки и поздравлявший экипажи, пообещал мне «лейтенанта» и поставить на следующей неделе командиром взвода.

— Ты глянь, что под Сталинградом творится! — обнимал он меня. — Гонят немца.

— Целая армия вымерзает, — поддерживали его. Кто-то предполагал, что от Сталинграда мы круто по вернем на запад и к осени разобьем немцев. Механик Жуков был крепок на выпивку, только посмеивался и вскоре улизнул к своей подруге. Я тоже не разделял восторженных настроений. Каялся перед ротным за тот случай на речке, где завяз перед боем на своем танке. Старлей великодушно брал всю вину на себя и в придачу к «лейтенанту» и новой должности обещал представить меня к медали «За отвагу». Мы обнялись и выпили по полкружки водки. Потом я свалился и проспал до обеда. Первый раз в жизни жестоко мучился от похмелья. Пил воду, чай. Петр Илларионович Жуков, видя мои страдания, налил кружку вина. Заставил выпить и поесть горячего супа. Меня потянуло на сон, и я снова завалился на нары. Благо начальство похмелялось, им было не до нас.

Половину января мы оставались на формировке. Из дома пришли несколько писем. Мама писала, что все нормально. Я с запозданием узнал, что во время одной из бомбежек города ранили отца, он почти месяц пролежал в госпитале, но сейчас выздоравливает. Во всех письмах мама просила и умоляла меня беречь себя. Не верила, что я нахожусь в тылу, считала, что я ее обманываю. Некоторые строчки врезались в память: «Леша, родной, столько похоронок приходят, что я тетю Зину — почтальона просто боюсь. Прячусь от нее, ненавижу. А принесет письмо от тебя, за стол сажаю, угощаю, чем могу».

У Петра Илларионовича Жукова убили под Вязьмой сына. Смотреть на него было жутко. Ходил, как не свой, без конца прикладывался к фляжке. Однажды ушел в лес. Я пошел его разыскивать, боялся — вдруг застрелится. Обнаружил его всего в слезах. Мужик крепкий, но горе его сломало. Я знал, что у Ларионыча с женой были какие-то сложности. Вроде гуляла на сторону, а «добрые люди» поспешили известить. Какое-то время на письма жены он не отвечал, потом вроде помирились. И вот гибель сына. Я понимал, что утешения только ухудшат дело.

— Ларионыч, кончай пить, — потребовал я. — Ты видел, в каком состоянии у нас гусеницы? И сцепление до ума не доведете. Я твоему горю сочувствую, но возьми себя в руки, занимайся танком.

— Завтра с утра, — пробормотал Жуков.

— Никаких завтра. Пей чай, и беремся всем экипажем за перетяжку левой гусеницы.

— Левая нормальная, — сморкаясь, приходил в себя механик. — Правую надо…

— Нас через три дня на передовую отправляют, — не догадываясь, что так и будет, сочинял я. — Зампотех ругался, тебя искал.

— Пошел он подальше! А в бой я хоть сегодня. За сына Витьку буду сволочей давить без пощады. Они меня запомнят!

В общем, сумел я как-то вывести из этого состояния нашего механика. Но характер у него изменился. Он рвался воевать, и мне не нравилась его горячечная торопливость. Зная, как многое зависит в бою от хладнокровия механика-водителя, я хотел заменить его и отправить в ремонтники. Ротный Зайковский сказал, что это невозможно. Пришлют зеленого новичка, будет еще хуже. Ларионыч хотя и пытался взять себя в руки, но каждый вечер тайком пил и без конца спрашивал меня, когда нас отправят на передовую. Глядя на него, я начал подыскивать механика-водителя из новичков. Надеялся, что за пару недель он научится у других опытных механиков. Но времени уже не оставалось. 13 января сорок третьего года Воронежский фронт перешел в наступление, а вскоре вступил в бой наш танковый полк.

Наверное, мне везло. Хотя с какой стороны посмотреть. Я выжил после октябрьских боев сорок первого года и был ранен в первом же бою в январе сорок второго. Госпиталь, училище, запасной полк уберегли меня от страшной мясорубки под Харьковом и на Дону. Я выжил в августовских боях и прошел путь штрафника. Мелочовкой казались стычки и бои в октябре-ноябре сорок второго. Почти два месяца мы простояли на переформировке, хотя нас дважды были готовы бросить под Сталинград. Оттуда мало кто возвращался.

Стоял ветреный январский день. Полк вел наступление по направлению к поселку Волово, о котором я никогда не слышал. Глубокий снег тормозил движение. Мы обогнали лыжный батальон. Лыжники, в бушлатах, с автоматами, видимо, порядком устали. Шли тяжело. Некоторые несли лыжи и палки на плечах. Мы помахали им и промчались дальше. Один из танков батальона вышел из строя, что-то случилось с двигателем. Командиру танка дали два часа на устранение неисправности — иначе трибунал. Выход машины из строя в первый день наступления после капитального ремонта считался уклонением от боя.

Потом полк разделился, и наш второй батальон получил задание прорвать оборону у полусожженной деревеньки на холме. На этом участке фронта вместе с немцами держали оборону венгерские дивизии. В разведку двинулся танковый взвод. Его обстреляли. Один танк загорелся, два быстро пятились назад. У одного из экипажей не хватило выдержки, и «тридцатьчетверка» стала делать разворот. Надеялись, что спасет низина. Поворачиваться боком к орудиям — последнее дело. Было далеко, но я различил две вспышки. Два попадания снарядов. Успел выскочить лишь один танкист, «тридцатьчетверка», подымив, стала разгораться. Потом взорвался неиспользованный боезапас, внутренние и запасные баки с соляркой. Танк горел, как огромная скирда сухой соломы. Через десяток минут снег вокруг него растаял, и образовалось круглое черное пятно. Башня валялась поодаль. От людей, наверное, и головешек не осталось.

Комбат подлетел к танку Зайковского. Танк у него был новый, с граненой башней и двумя люками. Высунулся по грудь в гимнастерке, овчинной безрукавке и кубанке. На груди блестел орден. Ничего не скажешь, комбат трусом не был и, наверное, рвался получить второй орден. Дал команду Зайковскому:

— Вперед, на полном газу. Хватит отдыхать!

— Побьют, если напрямую, — возразил старлей. — Надо с флангов обходить.

Он был прав, и комбат задумался.

— Ладно, иди вдоль леска, ударишь справа.

И помчался к двум другим ротам, которые стояли линией в готовности к атаке. Я, пока сидел в танке, подсчитал, что мы пятьдесят дней находились на формировке. Неуютно себя чувствовал. Отвык от летящих снарядов. Остальные ребята после гибели двух танков тоже приуныли. Один Ларионыч в бой рвался. Я нагнулся и спросил:

— Где твоя фляжка с водкой?

— Ты чего, командир? — вскинулся механик.

А я почувствовал, что он хлебнул. Немного, но выпил. А выпивши, мы в бой никогда не ходили. В бою башка ясной должна быть. В общем, хоть и обиделся Ларионыч, а фляжку я у него отобрал. Рацию у нас к тому времени худо-бедно наладили. Хотя я знал, при первом сильном ударе волна обязательно собьется или лампы полетят. Но сигнал ротного услышал отчетливо:

— Вперед!

Подтвердил команду:

— Есть, вперед.

Двинулись вдоль леска. Стреляли где-то левее. Хлопали немецкие противотанковые пушки, а в ответ раздавались выстрелы наших 76-миллиметровок. Наткнулись на кучку красноармейцев. Несколько человек раненых, кое-как перевязанных. Оказалось, остатки пехотной роты под командованием младшего лейтенанта. Их крепко накрыло минометами и пулеметным огнем.

— Ребята, — стал объяснять Зайковский. — Назад пути нет. Вы же знаете, что за самовольный уход бывает?

А ты, старлей, знаешь, — перебил Зайковского сержант с ручным пулеметом, — что в роте из восьмидесяти человек всего тридцать осталось?

Идите за нами, — скомандовал старший лейтенант. — Наверное, и раненых своих на снегу побросали.

Кто-то пытался жаловаться, что в атаку гонят без артподготовки, но у нас не оставалось времени выслушивать жалобы. Мы двинулись дальше. Остатки роты последовали за нами. Миновали застрявший в снегу немецкий грузовик, потом увидели впереди артиллерийскую позицию.

На поляне, среди редких деревьев, лежали тела погибших красноармейцев. Видимо, здесь они наткнулись на сильный огонь.

Удар с фланга у нас не получился. Если возьмем еще правее, то можем потеряться, уйти слишком далеко от остального батальона. Зайковский все же пустил в обход два легких танка, а мы, стреляя на ходу, рванули вперед. Две самоходки «Артштурм», плоские, с короткими 75-миллиметровыми пушками, ударили одновременно. Одна «тридцатьчетверка» вильнула, теряя управление.

Я выстрелил с остановки. Попал, нет? Непонятно. Но в любом случае надо было прорываться вперед. Пролетающие мимо снаряды были не слышны из-за рева двигателя и собственных выстрелов. Но я научился их чувствовать шкурой. Один прошел совсем рядом. Ларионыч, стой! Я давил ногой на его голову. Я видел цель и мог стрелять. Но механик, матерясь, гнал танк вперед, а на ходу точной стрельбы не получается.