Экзотики - Евгений Салиас

При всемъ своемъ добродушіи, князь оглядывался на своихъ convives, друзей Діаны и поклонниковъ, и невольно думалъ:

«Господи, да они не ѣдятъ, они поглощаютъ! Хоть подъ столъ и стулья гляди, — куда это все исчезаетъ»!

И дѣйствительно, поклонники Діаны, приглашаемые ею всякій день въ одинъ изъ самыхъ дорогихъ ресторановъ, поглощали… Что бы ни спрашивалось, что бы ни подавалось на столъ и въ какомъ бы то ни было количествѣ, все это пропадало, и блюда уносились пустыя. Когда бывали въ блюдѣ косточки, то и тѣ, кажется, оставались не въ надлежащемъ количествѣ на тарелкахъ. Самыя мелкія, казалось, тоже исчезали. Вино, разумѣется, лилось «Арагвой и Курой», какъ острили въ полку. Князь платилъ за эти обѣды разъ въ недѣлю по субботамъ и платилъ сумасшедшія деньги.

И этихъ денегъ ему было жаль.

Если бы собрать все то, что было уплачено за эти обѣды, иногда и ужины, то, конечно, можно бы было купить небольшое имѣніе. Но это была все-таки капля въ морѣ сравнительно съ тѣми требованіями, которыя предъявляла Діана.

Наконецъ, за все время ихъ сожительства она пилила — то ласкала, то грозила, то бранилась, то умоляла князя — подарить «deux pendants», — что значило крупныя брилліантовыя серьги. Князь упирался, такъ какъ Діана заявила, что пару серегъ менѣе двадцати-пяти тысячъ франковъ она, конечно, не рѣшится вдѣть въ уши, боясь осрамиться. Она называла другихъ demimondaines, у которыхъ были въ ушахъ серьги въ сто тысячъ и болѣе.

— Да вѣдь ихъ пріятели чуть не Ротшильды! — восклицалъ Соколинскій.

— Ну да, — соглашалась Діана, — за то же я и прошу дешевыя, въ двадцать пять тысячъ.

И только въ концѣ этого круговорота среди Парижа, когда князь рѣшился спастись бѣгствомъ въ Россію, хотя бы на время, онъ купилъ свой отпускъ парой серегъ въ двадцать тысячъ.

Въ сущности отношенія ихъ таковы были, что князь боялся заявить о своемъ намѣреніи ѣхать въ отпускъ. Онъ самъ дивился, насколько боится Діаны, и не зналъ, когда именно, почему и какимъ образомъ попалъ въ полное, безграничное повиновеніе.

И купивъ свой отпускъ этой парой серегъ, онъ, подъ предлогомъ путаницы въ денежныхъ дѣлахъ по имѣніямъ, сѣлъ въ вагонъ поѣзда, мчавшагося въ Кёльнъ, и былъ въ такомъ настроеніи духа, что заговаривалъ со всѣми пассажирами, весело болталъ даже съ кондукторомъ спальнаго вагона.

Пробывъ недолго въ Петербургѣ, Соколинскій уѣхалъ въ Малороссію и оставался въ деревнѣ вплоть до зимы. Когда многіе удивлялись, что онъ засѣлъ въ глуши, добродушный князь объяснялъ:

— Меня, господа, Парижъ и нѣкая Діана такъ охватили, что мнѣ и въ полгода едва отдышаться и оправиться.

И въ немъ не было ни капли преувеличенія. Князь дѣйствительно отдыхалъ. Онъ счастливъ и радъ былъ погулять въ саду и паркѣ или съѣздить верхомъ одинъ, пойти въ лѣсъ или въ болото на охоту одинъ. Главное и доставлявшее ему истинное удовольствіе — было то, что онъ могъ позавтракать и пообѣдать одинъ.

Такъ прошло около четырехъ мѣсяцевъ. Наконецъ, деревенская россійская нирвана глуши заставила себя почувствоваѣ. Князь началъ хандрятъ и скучать. Переписываясь изрѣдка съ Дубовскимъ, зная, что Эми все еще свободна и скучаетъ, по словамъ ея дяди, князь, поколебавшись съ недѣлю, рѣшился и написалъ Скритицыной… Онъ сдѣлалъ ей второе предложеніе.

Письмо Дубовскаго черезъ двѣ недѣли извѣстило его изъ Парижа, что Эми очень благодаритъ за честь и т. д.

Соколинскій пріунылъ окончательно. Затѣмъ онъ началъ-было ухаживать за красивой хохлушкой, дочерью дьякона, но бросилъ… И однажды вдругъ написалъ онъ письмо Діанѣ. Цѣлое нѣжное посланіе… Прошелъ мѣсяцъ, но отвѣта не было. Очевидно, что она шибко «lancée» Соколинскимъ, не нуждалась теперь въ русскомъ «boyard et prince». Красавица кокотка, однажды «пущенная», летитъ вверхъ, какъ ракета, съ трескомъ, все выше и выше, покуда не лопнетъ, т.-е. не умретъ съ голоду въ мансардѣ, разбросавъ лѣвой рукой все, что загребла правой. Или же она, наоборотъ, уйдетъ на покой, постарѣвъ и подурнѣвъ, но съ капиталомъ въ банкирской конторѣ, стало быть, rentière, или съ виллой гдѣ-либо на берегу моря, стало быть и propriétaire, вѣчно крашеная и нарумяненная и вѣкъ свой въ брилліантахъ, а стало быть на виду — «une ancienne». Все зависитъ отъ «человѣчности» натуры. Чѣмъ болѣе подобная женщина «человѣкъ», тѣмъ вѣрнѣе умретъ съ голоду и холоду на чердакѣ.

Когда въ глушь Малороссіи пришло письмо съ французской маркой и князь прочелъ путанное и безграмотное посланіе на двухъ страницахъ маленькаго листка, то сталъ тотчасъ же собираться въ Парижъ. Невѣдомо — какъ и почему, въ князѣ заговорила будто ревность. Изъ нѣсколькихъ строкъ онъ узналъ, что женщина, которую онъ пустилъ въ ходъ, лансировалъ, находится въ дружескихъ отношеніяхъ и на попеченіи милліонера португальца, и что она, конечно, будетъ очень рада, если увидитъ князя у себя въ гостяхъ, но о прошломъ нечего и заикаться, прошлое невозвратимо, и они будутъ лишь de grands amis.

Не напиши всего этого хитрая Діана, быть можетъ Соколняскій просбирался бы еще до средины зимы, застрялъ бы по дорогѣ въ Петербургѣ, или бы совсѣмъ не выѣхалъ. Но это письмо или большая записка прежняго предмета страсти взбудоражила его. Казалось, онъ наивно воображалъ, отдыхая въ своемъ дивномъ малороссійскомъ имѣніи, что Діана ждетъ его въ Парижѣ, какъ нѣкая новая Пенелопа.

Черезъ двѣ недѣли послѣ этого португальцу было отказано отъ должности, но у князя хватило силы вертѣться и путаться, съ Діаной только на два мѣсяца. На этотъ разъ онъ сдѣлалъ долгъ въ сорокъ тысячъ только и, вырываясь изъ рукъ красавца-паука, велъ себя храбрѣе, чѣмъ въ первый разъ. Онъ не купилъ своего отпуска подаркомъ, а просто и смѣло заявилъ, что уѣзжаетъ.

Діана гнѣвно упрекала его, что онъ разстроилъ ея отношенія съ португальцемъ для того, чтобы бросить ее на произволъ судьбы черезъ два мѣсяца.

— Me flanquer dans la rue, — выразилась она, — sur le pavét…

Но князь обозлился и отвѣтилъ шуткой:

— Dans une rue pavée en diamants!

И это было вѣрно. По всему видно было, что Діана не изъ тѣхъ, что разбрасываютъ лѣвой рукой то, что загребаетъ правая. Совершенно случайно князь узналъ, что большой доходный домъ въ улицѣ Vivienne, гдѣ она жила, принадлежитъ ей, и даже если у нея, помимо этого дома, нѣтъ ничего, то и это уже очень хорошее состояніе.

Соколинскій вспомнилъ, что еще когда онъ ухаживалъ за дочерью консьержи Маріей Крюшоне, то она говорила, что надѣется къ тридцати годамъ имѣть treize cents. И она часто повторяла:

— Не больше и не меньше тринадцати сотенъ! — Разумѣется, тысячъ, то-есть, 1.300.000 франковъ. Теперь, повидимому, пять или шесть сотенъ у нея уже было, да изъ того долга, который теперь сдѣлалъ въ Парижѣ Соколинскій, быть можетъ, одна полусотня тысячъ франковъ перешла въ карманъ Діаны. И князя это не удивляло. Единственно, что его на этотъ разъ поразило и удивило — было собственно курьёзнѣйшее обстоятельство. Старики Крюшоне были по-прежнему консьержами, но въ домѣ дочери. И мать женщины, у которой было уже крупное состояніе, продолжала по ночамъ подниматься и дергать веревку при звонкѣ съ улицы или при крикѣ уходящихъ:

— Le cordon, s'il vous plait!

Повидавъ стариковъ и узнавъ отъ нихъ, что они «pas mal», а дочь «très bien», и что она дома и одна — онъ сталъ подниматься по лѣстницѣ. Когда князь, позвонивъ, спросилъ Діану, то незнакомая ему бонна смѣрила его съ головы до пятъ и отвѣтила:

— Mademoiselle est sortie.

Соколинскій улыбнулся самодовольно и, доставъ изъ кармана бумажникъ, передалъ ей визитную карточку. Видя ея нерѣшительность, онъ сказалъ громко:

— Не бойтесь. Я старый другъ…

— Le prince Skalènsky! — вскрикнула бонна, прочитавъ имя по-своему.- Oh, mon prince… Я знаю. Знаю. Входите. Я бѣгу доложить.

Князь вошелъ въ переднюю, знакомую ему хорошо… Черезъ минуту, изъ второй гостиной уже раздался веселый голосъ Діаны:

— Viens! Arrive, mon vieux…

И она быстро двигалась на встрѣчу, шурша платьемъ по ковру.

— Viens, mon chat! Viens! — вскрикнула она, появляясь въ ярко-голубомъ толковомъ капотѣ, съ большимъ вырѣзомъ на груди и оголенными выше локтя руками. Она бросилась князю на шею и начала его цѣловать нѣсколько сжатыми губами, обдавая запахомъ крѣпчайшихъ духовъ…

Но эти духи ея, давнишніе, всегдашніе, неизмѣнные… Съ ними столько связывалось воспоминаній, что Соколинскій въ одинъ мигъ какъ бы угорѣлъ въ нихъ, задохнулся, потерялъ разсудокъ и на поцѣлуи оффиціальные, de rigueur, отвѣчалъ громкимъ чмоканьемъ, что при его пухлыхъ губахъ выходило звонко, какъ чваканье.

— De quel toit tombes-tu, mon chat?.. — заговорила Діана и, взявъ его подъ руку, потащила въ себѣ въ будуаръ…

Князь озирался веселыми, почти счастливыми глазами. Та же квартира, — не перваго раза, когда онъ былъ адъютантомъ и смотался съ ногъ, — квартира второго раза, когда онъ былъ немного самостоятельнѣе, менѣе влюбленъ и податливъ, а Діана, зато, милѣе и ласковѣе…