Мадонна Семи Холмов - Виктория Холт

– Ни один мужчина не способен меня испугать, – засмеялась она.

– Неужто все они были к вам добры?

– Да, всегда. С того дня, как я произнесла первое свое слово, все мужчины были добры ко мне.

– И неужели вам не прискучили представители моего пола, если вы знаете их так хорошо?

– Все мужчины чем-то отличаются друг от друга – это я твердо усвоила. Возможно, поэтому я нахожу в каждом из них что-то забавное…

– Не нужна мне никакая армия, – говорил Чезаре. – Мне нужны сыновья… Законнорожденные сыновья. Я мечтаю сбросить кардинальское облачение, я ненавижу его и все, что с ним связано.

Санча села на постели, длинные распущенные волосы прикрывали ее наготу. Синие глаза сверкали. Она хотела отвлечь его от горьких мыслей, заставить снова заниматься любовью. Да неужели горечь, злоба, гнев для него важнее, чем я? – думала она. Что же он за человек, если может, лежа со мною в постели, думать о своих амбициях?

Она взяла его руки в свои и улыбнулась:

– Я не сомневаюсь, что все твои желания, Чезаре Борджа, сбудутся.

– Ты, что, ведьма?

Она медленно кивнула и рассмеялась, поддразнивая его розовым язычком.

– Да, Чезаре Борджа, я – ведьма, и обещаю, что все у тебя будет: и армия, и жена, и законные наследники.

Он поглядел на нее: наконец-то ей удалось привлечь его внимание к себе, пусть даже и этим предсказанием, а не своим телом.

Ее глаза расширились:

– Один из вашей семьи должен принадлежать церкви. И этот человек – малыш Гоффредо. Почему бы не малыш Гоффредо?

Он опустился на колени возле постели, взял ее за плечи и заглянул в синие глаза.

– Да, – сказала она. – Вот и нашелся ответ на все вопросы. Нас разведут, маленький Гоффредо наденет кардинальскую мантию, а Санча и Чезаре сочетаются браком.

– Ради всех святых! – воскликнул Чезаре. – Отличный план!

А затем схватил ее в объятия и расцеловал.

– Надеюсь, господин мой станет любить меня не меньше, когда я стану его законной супругой, – засмеялась она. – Мне говорили, что римляне гораздо больше любят любовниц, которых они себе находят сами, чем жен, на которых их женят.

– Так бывает, но не всегда! – воскликнул он. – Но для начала ты должен сам сказать, что хочешь стать моим мужем…

И она откинулась на подушки. Он навалился на нее.

– Чезаре, – прошептала она голосом, полным блаженства, – в тебе сила десятерых мужчин.

Лукреция попросила у отца аудиенции. Александр с беспокойством разглядывал дочь: она побледнела и казалась очень несчастной.

– Что случилось, дорогая моя? – спросил он.

Она опустила взгляд. Она ненавидела лгать ему, но не могла заставить себя сказать правду.

– Я плохо себя чувствую, отец… В воздухе Рима чума, и, мне кажется, ее дуновение задело и меня. Вот уже несколько дней я чувствую лихорадку.

Его прохладная, унизанная кольцами рука легла на ее лоб.

– Моя бесценная! – пробормотал он.

– Я прошу вашего прощения за то, что собираюсь попросить у вас нечто, что вы отнюдь не желали бы мне даровать… Мне необходима перемена климата, и я бы хотела ненадолго съездить в Пезаро.

Воцарилось молчание.

Ее муж должен сейчас быть в Пезаро, думал Папа, а брак дочери нравился ему все меньше и меньше. Но Лукреция выглядела такой печальной, и ему бы хотелось доставить ей немного радости…

Она упорно смотрела вниз, на красную бархатную подушечку, на которой покоились ее колени.

Она чувствовала себя ужасно, словно маленькая девочка, неспособная разобраться в своих мыслях и ощущениях. Она ненавидела Санчу – ее ярко-синие глаза, ее резкий смех, ее познания, особые познания.

Санча относилась к Лукреции как к ребенку, и Лукреция понимала, что она так и останется ребенком во всех житейских делах, пока не сумеет разобраться в своих собственных чувствах. Но она также знала, что не в состоянии видеть Чезаре и Санчу вместе, что она ненавидит и глупое бахвальство и недальновидность Гоффредо, и смешки прислужниц Санчи.

В последние недели она часто думала о Пезаро, и вот как-то отправилась в апартаменты Санчи, потому что знала, что непременно застанет там Чезаре – в последнее время его можно было отыскать только там. И это по-настоящему терзало ее.

А в Пезаро, маленьком Пезаро, окруженном горами, глядящемся в голубое море, она будет жить с мужем и вести себя как подобает настоящей жене. В Пезаро она станет другой, такой, какой хотела бы быть.

Пальцы отца перебирали ее локоны, она слышала его голос, нежный, любящий – кажется, он ее понял:

– Моя дорогая доченька, если ты желаешь отправиться в Пезаро, то ты туда и отправишься.

Александр вызвал к себе сына.

– Чезаре, у меня есть для тебя новости!

Александр чувствовал себя неловко, но новости не требовали отлагательств, а сейчас, когда Чезаре так увлечен Санчей – в этом Александр был твердо уверен, – он отнесется к известию спокойней, чем при других обстоятельствах.

– Да, святой отец?

– Джованни возвращается домой.

Александр быстро обнял сына за плечи: он не хотел видеть, как наливаются черной кровью его щеки, как лютой злобой загораются глаза.

– Да, да, – Александр увлек сына к окну. – Я старею, и единственная оставшаяся мне радость – видеть всю мою семью рядом со мною.

Чезаре хранил молчание.

Нет нужды, думал Александр, объяснять ему, что я намерен поручить Джованни возглавить военную кампанию против Орсини, которые перешли на сторону французов и даже не пробовали сопротивляться. Нет нужды и сообщать ему, что я собираюсь сделать Джованни главнокомандующим папскими войсками. Чезаре, конечно, обо всем узнает… Но не сейчас.

– А когда он вернется, – продолжал Александр, – мы призовем назад и малышку Лукрецию. Я жду не дождусь дня, когда все мои любимые дети соберутся у меня за столом и мой взгляд будет отдыхать на родных лицах.

И по-прежнему Чезаре ничего не ответил. Пальцы его мяли, терзали кардинальскую мантию – он не видел ни площади под окном, не сознавал и того, что рядом с ним стоит Александр.

Он мог думать только об одном: Джованни, которому он так завидовал, возвращается.

КАРНАВАЛ В РИМЕ

Братья встретились у ворот Портуэнце. Чезаре, следуя традициям и настояниям отца, возглавил процессию кардиналов и членов семьи, отправившихся навстречу тому его брату, которого он ненавидел лютой ненавистью.

Они глядели друг на друга. Джованни несколько изменился: он стал как бы решительнее, значительнее, говорившие о жестокости складки у рта стали глубже. Он немного постарел, но все же по-прежнему был хорош собою. Наряд его стал еще роскошнее: красная бархатная шапочка, расшитая жемчугами, бархатный светло-коричневый камзол переливался драгоценными камнями, даже лошадь его была украшена золотом и увешана серебряными колокольчиками. Да, Джованни являл собою живописное зрелище, и жители Рима не могли это не оценить.