Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье - Федор Панфёров

— Вот мы и достали. Оглобли бы еще да передок с конем, — снова расхохотавшись, проговорил Пухов.

Стрелка — песчаная коса, лежащая ниже по течению, — разрезала левый рукав Волги на два протока. Что там решил поймать Петин? На мели, на песке?..

— Ну, надо подчиняться, — сказал Пухов, всматриваясь в Стрелку. Всмотрелся, нагнулся, разогнулся, прикинул козырьком ладонь к глазам и крикнул: — Дикарь! Шестное же слово, дикарь. «Шестное» — так Николай Степанович произносит, мой шофер. Не честное, а шестное… Не видите? Вон топчется на мысу.

На «язычке» Стрелки и в самом деле топтался кто-то, вскинув руки, будто исполняя какой-то древнейший танец. Солнце било нагого человека в спину, и он казался прозрачно-восковым.

— Ба-а-а! — чуть спустя, заорал Пухов. — Опарин! Шестное слово. Как это его туда занесло?

А с косы доносился истошный призыв:

— Спасайте! Погибну ни за тиньтюлюли!

Вскоре, выскочив на косу, все окружили Опарина. Губы у него посинели, тело дрожало, будто студень.

При других обстоятельствах его, конечно, немедленно одели бы, уложили на дно лодки и в крайнем случае отправили бы к костру обогреться. А тут Пухов подошел к нему, опустился на колени и начал, как диковинку, рассматривать, спрашивая:

— Из какой эпохи прибыл, товарищ первобытец?

— Мне бы водки. Стакан, — не владея губами, еле выговорил Опарин.

— Водки? Э-э, брат! Это у вас там, в далекой эпохе, глохтят. А у нас поход против напитков вредоносных. Не читал? Эге! — неожиданно вскрикнул Пухов, затем вскочил на ноги, подхватил на руки Опарина и, прижав его к груди, словно младенца, закричал: — Николай Степанович, нет ли кашки? Кашкой покормить погибающего в расцвете лет, — и на руках с Опариным кинулся в воду, а выйдя из нее, поставив Опарина на песок, проговорил: — Разве не знаешь, что на заре положено греться только в воде… Теперь надевай мой костюм.

— Велик он мне, — по-детски наивно и обиженно сказал Опарин.

— Велик? Как будто в универмаг пришел. Надевай!

Опарин оделся.

Брюки Пухова свисли на нем так, что концы волочились по песку.

— Вот бы тебя такого в облисполком. А, Маркыч? Все-таки как ты сюда залетел? — уже серьезно спросил Пухов.

— Убежал от жен наших и переплыл протоку. Еле добрался: хлебнул. Обратно плыть побоялся. Ну, и ждал: не миновать вам этой протоки.

— Как они там?

— Злятся, конечно. Впервые за весну выехали погулять, а мужья запропастились. А тут и я сбежал. Наверное, тысячу чертей нам посылают.

— Вот что, Маркыч, ты наблюдай за нами, указания давай, вроде высшее командное начальство. А мы — за работу! — И Пухов первый направился к лодкам.

— А это что у вас — колеса?

— Дарим тебе на вечные времена. Во! — по-мальчишески вскинув кулак, как бы клянясь, торжественно провозгласил Пухов.

— На кой они мне?

— Бери! Дареному коню в зубы не глядят. Конечно, не в личное пользование, а для облисполкома: разбогатеешь.

Невод снова стали забрасывать. Но его и скидывали и тянули уже не с прежним запалом. Никто, кроме Петина, не верил в успех, тем более, что Пухов сказал:

— Сейчас появится новое обстоятельство для колесования старшинки.

Но невод неожиданно зашевелился, натянулся и начал дергаться с такой силой, точно в мотню попался живой бык.

— Эге! Там есть что-то! — воскликнул Николай Кораблев, а Петин, подплыв на лодке к тому месту, где топырилась и вздрагивала мотня, возрадованно прокричал:

— Тяни! Давай! Есть — чудо! Обязательно чудо! — Он так кричал не потому, что верил: удастся захватить ту самую рыбину, какой он хотел удивить всех. Он так кричал потому, что ему страшно хотелось поймать «чудо», чтобы смыть с себя позор и увернуться от злых издевок Александра Пухова.

Но в невод попалось в самом деле что-то крупное: оно упиралось, металось из стороны в сторону, и все, тянувшие невод, серьезно приналегли, молча, сосредоточенно посапывая…

Петин уже в середине невода. С презрением отталкивает ногами рыб, рыбешку, нацеливаясь на мотню, раскинув руки, будто вратарь во время азартной игры… И вот он кинулся, и вот он упал, и вот заорал:

— Спасай!.. Тяни! — и вдруг пропал в мотне, увлекаемый кем-то, затем всплыл, и его снова кто-то потащил в глубину, а он не то лежал на этом живом, не то сидел верхом, крепко вцепившись впереди себя во что-то.

Через какую-то минуту на поверхности, под руками Петина, показалась остроносая голова, глазки и разинутая пасть осетра. Осетр был крупен и со всей силой бился под Петиным, стремясь вырваться, опрокинуть его, а Петин орал уже совсем исступленно:

— Не выпускай! И меня и его! Я от него не оторвусь. Уйдет — и меня в Волгу утащит…

Только тут Аким Морев понял, для чего Петин надел кожаный фартук: хребет осетра колюч, будто утыкан стальными шипами.

Осетр длиною, пожалуй, с Опарина лежал на песке и то разевал, то смыкал рот — что-то хватал, глотал, угасая.

Петин торжествовал, кружась около добычи. Но он уже утерял власть над рыбаками: рыбалка закончилась. Сам сбегал в кустарник, вырубил два шеста, переплел их ветками ивняка. Смастерив носилки, он уложил на них осетра.

— Еще одни носилки нужны, — сказал Пухов.

— Зачем? — осведомился Опарин, метя концами брюк по песку, закатывая рукава пиджака.

— А тебя нести, — ответил Пухов. — Снимай костюм. Снимай. Эге! Снимай. Зачем от компании сбежал, жен наших на произвол судьбы бросил?

— Знаешь что, — приблизясь к нему бочком, заворковал Опарин. — Знаешь что, Александр Павлович… я пришел к такому решению — даже самую умную жену не следует слушать: делай ей все наперекор.

— Вот мы и поглядим, как ты пойдешь наперекор своей Дашеньке. Посмотрим…

И Опарин подчинился судьбе: лег на вторые носилки, а Пухов, когда они подплыли к берегу, на котором расположились жены, сказал, обращаясь к Акиму Мореву:

— Вы, Аким Петрович, с нами не появляйтесь у табора: мы уж как-то все сжились — и споры и руготню жен слышали, а вас они постесняются и шуметь не будут. А мне охота — пускай пошумят. Сначала мы понесем на носилках Маркыча. Ну, не ворчи! — прикрикнул он на Опарина. — Посмотрим, какое впечатление на Дашеньку сей факт произведет. После нас вы с Петиным выходите и, значит, кладите у ног дам вот этого молодца осетра.

— Головушка моя, — только и проговорил Опарин, прикрывая глаза, чувствуя, как носилки поднялись и заколыхались. «Потащили!»

Из шалаша на шум сначала выбежала Дашенька — женщина юркая, шустрая, как курица-пестравка. Увидав на носилках бездвижного мужа, она сделала огромные глаза, затем рот ее округлился, и она, давясь, произнесла:

— Что? Что это?

Пухов, поняв, что шутка его становится грубой, крикнул:

— Кидай, Николай Степанович! — И они, будто бревно, спустили с носилок Опарина.

Аким Морев видел, как лицо Дашеньки быстро изменилось. Она что-то часто-часто заговорила, приближаясь к присмиревшему мужу, а ее рука все поднимается и поднимается… Тогда между нею и Опариным встал крупный Пухов и пробасил:

— Что же это вы, Дарья Ивановна, золотце наше… Муженька вам принесли, а вы его погладить по щечке хотите.

Из шалаша выскочили жена Пухова, Груша, за ней следом жена Петина, а со стороны подошла Татьяна Половцева, держа в руках палитру и кисточку. Но Дашенька не успокоилась: обежав Пухова, она наскочила на Опарина, крича:

— Куда тебя черти носили!

Аким Морев подумал: «Сейчас появится Елена… и стыдно: скандал. Надо выходить». — И пошел, таща за собой носилки с осетром.

Женщины, наскочившие было, каждая по-своему, на своих мужей, увидя Акима Морева, притихли и вдруг радостно вскрикнули, когда к их ногам лег осетр…

А Татьяна Половцева, не выпуская из рук палитру и кисточку, глядя на Николая Кораблева сияющими глазами, смеясь, произнесла:

— А вы, ответственные работники, вижу, резвитесь на рыбалке, как ребятишки.

Аким Морев напряженно ждал: вот-вот из шалаша выйдет Елена Синицына…

Глава одиннадцатая

Да. Что же еще тогда было на пикнике?

Осетра разрезали, вынули из него икру, пропустили через сито, засолили, а часть рыбины сварили в котле. Всем этим, засучив рукава, управлял Опарин, а Дашенька только командовала: выставив пальчики с розовыми ноготками, она покрикивала на мужа, обучая, как резать, как закладывать в котел, сколько требуется положить луку, перцу и прочего снадобья. Он ее советы выслушивал, но делал все по-своему и под конец, вскинув нож, точно жезл, провозгласил:

— Ты, милейшая, забываешь, что я четыре года работал поваренком на пароходе!

— Ну, биографию твою мы заслушаем, когда сядем за стол, — ответила Дашенька.

Потом уселись в круг, ели уху, пели песни… Но Елены не было, и потому все, что Аким Морев видел и слышал, превратилось для него в какой-то сон: будто это было, а будто и не было.