Глубокоуважаемый микроб (сборник) - Кир Булычев

— К счастью, ваше поколение — последние истребители русской культуры.

— Вы надеетесь, что придут другие? Лучше?

— Я убеждена.

— Что ж, подождем, — сказал Мирон Иванович. — Спокойной ночи.

Он не знал, надо ли прощаться за руку, потом решил, что не надо, кивнул и пошел к подъезду.

Таня догнала его в дверях.

— Погодите, — сказала она. — Я вам только покажу один снимок. Надеюсь, это останется между нами.

Она протягивала ему цветную фотографию, размером с открытку. В подъезде было светло, и Мирон Иванович явственно разглядел картинку — небольшую приземистую белую церквушку с куполом, двумя узкими стрельчатыми, в глубоких нишах, окошками и низкой дверью под тяжелым, будто витым из ветвей порталом.

— И что? — спросил он.

— Это она, — сказала Таня. — Нравится?

Мирон Иванович сразу догадался, что, если переделать оконные проемы, восстановить портал, да еще барабан и купол, из сапожной мастерской получится памятник архитектуры.

— Пришлось снять метр земли, — сказала Таня, — ведь культурный слой здесь трехметровый, зато сразу изменились пропорции, правда?

Мирон Иванович заметил, что за часовней, там, где должен возвышаться корпус заводоуправления, видны только зеленые деревья.

— Липа, — сказал он уверенно.

— Почему?

— Здания нет. Рисуете, так соблюдайте историческую правду. Где заводоуправление?

— Снесли, пока совсем не развалилось.

— Снесли? В прошедшем времени?

Почему-то Мирон Иванович подумал о том, какие тонкие в доме стены и соседи услышат, что он поздно вечером беседует с девушкой, причем на странные темы. Поэтому конец вопроса он произнес шепотом.

Девушка ничего не сказала. В руке у нее были еще две фотографии. Одна изображала какой-то довольно грубый орнамент, вторая — белесую картинку с наивными волнами и кораблем, полным примитивных человечков.

— Это мозаичный пол, — сказала девушка, — и фреска. Как видите, я вас не обманывала.

— Я не знаю, зачем вы все это нарисовали, — сказал шепотом Мирон Иванович, — но на мое решение эти фальшивки не окажут никакого влияния.

Он чувствовал себя оскорбленным судьбой заводоуправления. Совсем неплохое получилось здание, с просторными кабинетами, столовой, залом заседаний — такое здание не стыдно построить и в крупном городе.

— Это не фальшивки, — сказала Таня, — а фотографии.

— А когда же, простите, их сделали? Где, простите, — Мирон Иванович не скрывал сарказма, — вы увидели купол над сапожной мастерской?

— Эти фотографии будут сделаны через сто двадцать лет.

Неестественность и в то же время уверенность этого ответа заставили Мирона Ивановича забыть, что он не хочет терять ни минуты на пустые разговоры. Если допустить совершенно невероятное, если счесть, что ты не жертва дурацкого розыгрыша, а очевидец невероятного события. Впрочем, в облике этой девушки с самого начала виделось нечто неземное и совершенно необыкновенное, иначе почему Мирона Ивановича, человека сдержанного и никак не влюбчивого, потянуло к ней, как мотылька к яркому свету?

И пока эти спутанные и неосознанные мысли прыгали в мозгу, как кузнечики в высокой траве, Мирон Иванович так и стоял с фотографиями в руке, не желая глядеть на них и в то же время не смея поднять глаз на Таню.

— Что же вы предлагаете? — спросил наконец Мирон Иванович.

— Не сносить часовню.

— Но ведь вы считаете, что ее и так не снесут.

— Правильно. Но мы еще не знаем, какой ценой.

Таня поглядела в пустые от шока глаза Мирона Ивановича, взяла его за руку и вывела в летнюю ночь. Мирон Иванович покорно сел на лавочку.

— Я отказываюсь понимать, — сказал он, наконец возвращая фотографии.

— Вы всё понимаете.

— Так чего же вы раньше ждали?

— Все очень просто — мы на пределе проникновения.

— Проникновения к нам? — догадался Мирон Иванович.

— Да, глубже мы опуститься в прошлое не можем. Сто двадцать лет — предел.

— И вы столько всего упустили?

— Сегодня нас очень мало, — сказала Таня. — Единицы. Завтра будет больше. Пока на это уходит три четверти энергии всей Земли.

— Ну зачем так много! — Потрясение боролось с недоверием в душе Мирона Ивановича.

— Неужели вы не поняли? Мы живем в мире, который сделан вами. Сделан вами вчера и сегодня. Построен или разрушен. Облагорожен или загажен. Если мы можем остановить дурное, мы будем это делать. Завтра, послезавтра, каждый день. Сегодня — один из самых первых дней.

Таня положила узкую ладонь на руку Мирона Ивановича, как бы успокаивая его.

— Вы не волнуйтесь, — сказала она. — Мы вообще стараемся ничего не говорить людям прошлого. Но вы были такой упрямый.

— Впрочем, эта часовня — пустяк, — оживился Мирон Иванович. Он вдруг не только поверил — внутренне, искренне, окончательно, что именно его избрали в качестве интеллигентного доверенного собеседника, но и понял, что они поступили верно. — С ней вы справитесь. Я вам должен сказать, что есть куда более важные проблемы. Беспрерывно загрязняются водоемы, леса — знаете, как идет рубка и сплав леса? А загрязнение атмосферы? Вам же этим надо дышать. Или вы занимаетесь только культурой?

— Мы занимаемся всем.

— Вот вы и займитесь. Это не терпит отлагательства.

— Мирон, милый, — сказала Татьяна, и глаза ее светились ярче голубого платья, — вы, по-моему, не все поняли. Мы вам не няньки. Мы — это вы, только завтра. Не нам, а вам надо остановиться и не травить себя и нас.

— Конечно, — сказал Мирон Иванович. — Разумеется. Это очень точно сказано о нашей общей ответственности.

— Я тут всего несколько дней, и меня, честно говоря, потрясает пропасть между благими пожеланиями и вашими каждодневными действиями. Вы все согласны не губить лесов и не травить рек. Вы все согласны не сносить древних памятников и не кидать в траву консервные банки. Но когда это касается именно тебя, когда ты совершенно один и никто не видит и не может схватить тебя за руку, почему ты кидаешь консервную банку и глушишь рыбу динамитом? Почему?

Мирон Иванович держал в руке окурок, который он намеревался бросить в кусты. Окурок жег пальцы, но бросить его было как-то неловко.

— Рыбу я не глушу, — сказал он, поджимая, чтобы не обжечь, пальцы. Он понял, что надо спешить. Таня уйдет. В любой момент. Ей Мирон не нужен. Добьется своего и уйдет. — Мне надо узнать, я никому не скажу. Пожалуйста, в виде исключения. Я, конечно, понимаю, что заводоуправление сто лет не продержится. Материалы оставляют желать лучшего. Но ведь в будущем я перейду на монолит. У меня есть кое-какие задумки. Мне очень важно знать, что я осуществлю. Скажи, пожалуйста.

Сигарета обожгла пальцы, и Мирон Иванович кинул ее в кусты.

— Я только знаю, что заводоуправление снесут. Это еще до меня случится. А больше я ничего не знаю.

— Жалко, — сказал Мирон Иванович. — Впрочем, архитекторов везде забывают. А часовню будем беречь.

— Хорошо, — сказала Таня. — На той неделе вы вступите в общество охраны памятников. Не формально, а как его активный член.

— Разумеется, — сказал Мирон Иванович. — Можно личный вопрос?

— Я не замужем.

— Нет, я про часовню. — Мирону Ивановичу показалось, что наверху приоткрылось окно. Может, кто-то подслушивал. Он опять перешел на шепот. — Вот вы мне показали фотографии, и это означает, что часовня обязательно сохранится. И доживет до ваших дней. Мне лично это очень приятно. Но если в этом уже есть определенность, как бы закон вечности — можно мне в этом не участвовать?

— Как так?

— Лично не участвовать. Мы сегодня так хорошо посидели с моими заказчиками, с ними мне и дальше придется работать: завод в городе — это сила. А если я завтра приду и скажу им, что я отказываюсь, потому что ко мне пришла одна девушка из будущего.

— Этого вы никогда не скажете. Вы не дурак. Вам не поверят и правильно сделают. Вы объясните, что как городской архитектор.

— Погоди, Танюш, пойми. Если все равно эта проклятая сапожная мастерская сохранится, то значит, мне можно ничего им не говорить?

— Ax, вот вы о чем! — Таня так громко это сказала, что Мирону Ивановичу захотелось зажать ладонью ее пухлые тубы. — Значит, я в принципе за, но и пальцем ради этого не пошевельну.

— Ну зачем так категорично! Ты здесь чужой человек — пришла-ушла, а мне жить. Они же мне не простят, я лишусь их доверия.

— А ведь нет доверия.

— Есть. Есть добрые человеческие отношения. Я буду совершенно откровенен — мы сдаем заводской дом. Улучшенной планировки. В нем они дают мне двухкомнатную квартиру. Это не аргумент для такого светлого будущего. Там у вас проблем, может, и нет. Сколько у тебя комнат?

— Не скажу. Я тебе больше ничего не скажу.

— Но ведь часовня все равно будет стоять! Значит, кто-то другой примет меры. Кто-то более высокостоящий.