Великий Рузвельт - Виктор Мальков

Итак, внезапно, в течение жарких летних месяцев 1935 г., после длительной раскачки и выжидания правительство Рузвельта вновь обрело вкус к социальной реформе. Многие буржуазные историки теряются в догадках, размышляя по поводу происшедшей метаморфозы. Лейктенберг, например, писал, что Рузвельт сделал это «по причинам не вполне понятным», а конгресс, в свою очередь проголосовав за поддержанные правительством билли, также раз и навсегда «поверг всех в недоумение» {54}. Разумеется, разгадку следует искать не только в чисто предвыборных соображениях. В эволюции «нового курса» ярко проступает стремление Рузвельта решить главную стратегическую задачу прогрессивного либерализма в условиях острейшего кризиса капиталистической системы – подчинить себе массы и удерживать их под контролем подновленной двухпартийной системы.

Оценивая обстановку жаркого лета 1935 г., министр внутренних дел Г. Икес высказал убеждение, что «страна настроена куда более радикально, чем правительство в целом и каждый из нас в отдельности» {55}. На новую ступень поднялось движение безработных после того, как наметилось, а затем было осуществлено под руководством левых объединение всех его организаций. Нарастала волна всеобщих забастовок в основных отраслях промышленности. Стихийно, снизу ширилось движение за организацию профсоюзов. В большинстве случаев его возглавляли по-боевому настроенные рабочие лидеры, не связанные с АФТ.

Накопление взрывчатого материала на почве разочарования в «политике улыбок» шло медленно, но неуклонно и в промышленной «глубинке». Архив Лорены Хиккок – прекрасное и авторитетное свидетельство вызревания новых настроений, последовательного «самовозгорания» бунтарского духа в рабочей среде, отвергавшей полумеры, ищущей опоры в сплочении, организации и новых конструктивных идеях социального прогресса, выходящих за рамки традиционного либерализма {56}.

Изучив обстановку в промышленном Огайо осенью 1935 г., Хиккок пришла к выводу, что «медовый месяц» в отношениях между рабочими и администрацией в Вашингтоне подходит к концу. О Рузвельте стали говорить как о всего лишь «еще одном президенте», при котором «большой бизнес» по-прежнему вершит всеми делами. Все реже сотрудница информационной службы Гопкинса сталкивалась с упованиями на благоволение просвещенного правления и все чаще – с убеждением в необходимости взять контроль за осуществлением нового законодательства в свои руки, так сказать, явочным путем добиваться не только претворения его в жизнь, но и совершенствования в интересах трудящихся {57}. Однако рабочее движение, где бы то ни было, не было единым и монолитным. Политическое влияние классово сознательного авангарда ослаблялось приливом мелкобуржуазной стихии в лице широких движений социального протеста, неоднозначных по своему характеру, преследующих часто различные, порой прямо противоположные цели. Это вносило серьезную путаницу в обстановку, в ряде случаев вело к оживлению настроений, используемых правой оппозицией для ведения антирабочей и антилиберальной пропаганды, для игры на страхе, предрассудках и предубеждениях. Самое слабое звено в коалиции «нового курса» – пестрые мелкобуржуазные массы Юга, Дальнего и Среднего Запада, часть городских средних слоев (в особенности находящихся под влиянием католической церкви) были подвержены наибольшим колебаниям. Во многих случаях эти колебания сказывались и на настроении в рабочей среде {58}.

Учитывая рассогласованность в действиях оппозиции слева, а также испытывая давление со стороны монополий, Рузвельт тормозил осуществление многих реформ, но предусмотрительно не связывал себя никакими жесткими обязательствами ни перед теми, ни перед другими. Однако время от времени он прибегал к риторике «современного либерализма». В послании к конгрессу 4 января 1935 г. он говорил: «Социальная справедливость, уже не являясь отдаленным идеалом, стала нашей ясной целью» Как эта декларация о намерениях совмещалась с обещанием «другой», имущей Америке, что эра либеральных реформ не будет длиться бесконечно. И уже осенью 1935 г., к огорчению рабочих, правительство объявило, что наступила «передышка». 1936 год, год президентских выборов, подтвердил, что перемирие с капиталом лидер Демократической партии хотел бы превратить в прочный мир ценой приглушения социального аспекта деятельности администрации. Свою стратегию на 1935 г. он так определил в разговоре с журналистом, рассчитывая, что тот не будет болтлив: «Спасти нашу систему, капиталистическую систему от сумасшедших идей», твердо держаться курса, не сваливаясь ни влево, ни вправо {59}. Подстраиваясь под антимонополизм масс, Рузвельт по-прежнему от случая к случаю обрушивал потоки гневных слов на «экономических роялистов», «обворовывающих других людей». Но ничего конкретного и особо обнадеживающего в отношении улучшения, усиления и углубления социального законодательства сказано не было. И еще меньше сделано.

Президент оставался глухим к призывам поддержать кампанию в пользу принятия законопроекта Вагнера о государственном жилищном строительстве, в котором были заинтересованы неимущие слои перенаселенных промышленных центров. Распространение трущоб в городах достигло размеров национального бедствия, однако Белый дом оповестил общественность, что не считает рекомендации сторонников государственного жилищного строительства для неимущих семей относящимися к числу «обязательных» мер {60}. Рузвельт отказался поддержать антирасистский билль Вагнера – Ван Найса – Гавэгана, объявляющий суд Линча уголовным преступлением, относящимся к юрисдикции федеральных судебных властей. Блок южных демократов, пишет американский исследователь Хатчмейкер, действовал так эффективно, что Рузвельт не нашел в себе силы даже пошевельнуть пальцем в защиту жертв антинегритянского террора {61}. Отрицательное отношение президента к идее создания государственной системы здравоохранения способствовало провалу кампании за ее осуществление, хотя, как признавали ее противники, огромные массы населения (особенно в рабочих кварталах) были на стороне этой идеи {62}.

Платформа Демократической партии накануне выборов 1936 г. производила впечатление документа, сделанного по меркам консервативной оппозиции или, в лучшем случае, как писал Ф. Франкфуртер, составленного с таким расчетом, чтобы «удовлетворить каждого, никого не обидеть». «Проект платформы, – писал он Рузвельту, – не содержит в себе ничего вдохновляющего, никакой общей концепции, никакого призыва к борьбе, ничего такого, что ободряло бы, что запоминалось бы. По содержанию он едва ли отличается от того, что предлагают республиканцы, а по тону составлен в еще более скучных выражениях» {63}. Франкфуртер полагал, что программа должна была бы отразить намерение демократов развивать и дальше дело социальной реформы. Однако Рузвельт не изменил ни слова в этом документе, выработанном специальным комитетом. Примечательно, что во главе его был поставлен сенатор Вагнер, который должен был символизировать готовность со стороны демократов следовать и дальше по пути реформ, хотя сам сенатор не скрывал пессимизма в отношении достигнутого и достижимого {64}.