Жюль Верн - Геннадий Прашкевич

Волшебные пейзажи.

Мистика полярной ночи.

Метельные пространства, освещаемые только ночным светилом.

«Над северным горизонтом более чем на сто географических градусов раскинулась в небе великолепная радуга северного сияния. Верхушка ее, совпадающая с магнитным меридианом, окрашивалась во всевозможные цвета, среди которых явственно преобладал красный. От этого кое-где созвездия казались залитыми кровью. Из недр свечения исходили такие неожиданно яркие лучи, что некоторые поднимались выше зенита и заставляли бледнеть Луну…»

Но люди продолжали работать. В сущности, они теперь строили классический фаланстер, в котором всем — ради выживания — всё должно было выдаваться поровну. И одежда, и продукты, и табак. Абсолютно всё, кроме… реальной информации. Ведь, скажем, известие о том, что форт оказался на дрейфующей льдине, а не на твердой земле, совсем не обязательно доносить до всех.

Тревожная нотка звенит, бесконечно тянется.

Правда, время от времени ее портит некая театральность.

«— Дорогая моя госпожа, — вскрикнула вдруг эскимоска Калюмах, — я знала, что вы придете мне на помощь! Бог спас меня вашими руками!

— Нет, — вскричала миссис Барнет, указывая на удаляющегося от них огромного полярного медведя, — тебя спас этот благовоспитанный зверь! И если когда-нибудь он вновь к нам вернется, отнесись к нему, как к истинному твоему спасителю».

Конечно, юность, проведенная в парижских театрах и в литературно-художественных салонах, близкое общение с Александром Дюма и его сыном, с друзьями-музыкантами Жаком Оффенбахом, Аристидом Иньяром, Мишелем Карре, с «холостяками» Делиу, Давидом Пифолем, Анри Касперсом, Эрнестом Буланже, Адрианом Талекси и многими другими так легко не забудешь. Жюль Верн все еще держал в глубине памяти волшебные театральные подмостки, он не забыл о страстях благородных героев, не зря время от времени строгий Этцель напоминал ему: самое это плохое дело для писателя — писать на уровне любителей.

На одинокой, оторванной от материка льдине лейтенант Джаспер Гобсон и его верные спутники медленно дрейфуют вдоль северного американского побережья.

Как бы Жюль Верн ни любил Север, невозможно писать о нем, ни разу не повторившись. Из романа о капитане Гаттерасе в «Страну мехов», злобно рыча, перебежали целые стаи огромных белых медведей. Повторялись заново северные сияния… Трещали чудовищные морозы… Длилась бесконечная полярная ночь… Увлекающийся автор вдруг начинал уверять читателей, что при температуре ниже минус пятидесяти градусов человек вообще немедленно погибает… Но все же главное было схвачено верно.

Жюль Верн прекрасно знал отчеты северных путешественников.

В его картотеке хранились извлечения из трагического дневника русского штурмана Софрона Хитрово, одного из выживших членов экспедиции командора Витуса Беринга. Прочтя эти выписки, можно понять, каков полярный Север на самом деле.

«19 ноября, — писал русский штурман, — я еще оставался на борту с семнадцатью людьми, в большинстве тяжело больными, и с пятью мертвецами. У меня на борту было лишь четыре ведра пресной воды, а шлюпка находилась на берегу. Я дал сигнал бедствия, поднял на вантах грот-мачты красный флаг, а на гафеле вывесил пустой бочонок из-под воды и одновременно дал несколько выстрелов из пушки. Из этих знаков находившиеся на берегу люди могли усмотреть, что я нуждаюсь в пресной воде; однако ветер дул с такой силой от моря к берегу, что они никак не могли на шлюпке выгрести и добраться до корабля. На наше счастье ночью выпал такой обильный снег, что можно было собрать его с палубы и заменить им пресную воду…»

И далее.

«Я оставался на корабле до 21 ноября, когда с берега, наконец, прибыла лодка.

Меня на руках перенесли в нее, а затем доставили в землянку, где находились остальные больные. Хорошо, что за несколько дней до этого я переселился, ради тепла, в корабельный камбуз, и не раз видел, как многие из наших людей, как только их головы показывались из люка, немедленно умирали, словно мыши, — из чего мне стало ясно, какой опасности подвергаются больные, попадая из духоты на свежий воздух. Памятуя увиденное, при переезде на берег я покрыл свое лицо теплой и плотной шапкой, а другую шапку надел себе на голову. И все же на пути от камбуза до фалрепа трижды терял сознание…»

Мы радуемся, когда герои Жюля Верна добираются, наконец, до Алеутских островов. Конечно, открытые ими полярные мысы, бухты, озера никогда не станут достоянием официальной полярной картографии, тем не менее победа — за отважными путешественниками. Даже растерявшийся было астроном Томас Блэк понимает, что всё еще впереди. «Друзья мои, — говорит он, опять впадая в некоторую, впрочем, здесь, кажется, объяснимую театральность, — меня постигла неудача во время затмения тысяча восемьсот шестидесятого года, но такое же затмение должно произойти в этих широтах в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году. А посему назначаю вам, сударыня, и вам, мой храбрый лейтенант, новую встречу у берегов Северного Ледовитого океана — ровно через двадцать шесть лет!»

Что ж, Северо-Западный проход тщетно пытались пройти многие знаменитые путешественники. Но первым пошел им Жюль Верн.

По-другому и быть не могло.

6

Часто в Амьен приезжал Этцель — иногда с сыном Жюлем, твердо вознамерившимся в будущем продолжить удачное отцовское дело. Охотно общался писатель с членами местной Амьенской академии, Промышленного общества, с медлительными провинциальными чиновниками местного муниципалитета.

Эти встречи навели Жюля Верна на сюжет повести «Опыт доктора Окса».

Городок Кикандон (разумеется, выдуманный, не нанесенный ни на какую карту) явно раздражал писателя. Вот, указывал он в повести, вот они — эти неторопливые, всегда уравновешенные кикандонцы. Никаких у них скорых решений, всё у них обдумывается годами и еще медленнее решается. Деятельному ученому доктору Оксу, взявшемуся осветить дома и улицы скучного городка ярко пылающим газом (смесью водорода и кислорода), никто, в общем, не препятствует, потому что — куда торопиться? Все уверены, что и доктор Оке не будет спешить.

Но трубы проведены, газовые рожки подключены к городской сети.

«Почему, — спрашивает улыбающийся автор, — в этот вечер у банкира Коллерта безобидные сиропы, казалось, превратились в шипучие вина, в искристое шампанское, в пылающий пунш? Почему в разгар давно ожидаемого празднества всеми приглашенными овладело вдруг какое-то непостижимое опьянение? Почему привычный плавный менуэт превратился в безумную тарантеллу? Почему музыканты, даже самые флегматичные, ускорили темп и по залам пронесся будто бы электрический ток? Почему танцующие кавалеры вдруг начали откровенно обнимать дам, а иные вообще отважились на немыслимые па во время чудесной пасторали, обычно торжественной и благопристойной?»