Чёрный княжич (СИ) - Бурук Бурк

Но случались и иные визитеры, эти приезжали к княжичу и подолгу в его кабинете разговоры вели. Об чем, не ведомо. Только Темников от тех разговоров то весел делался, то напротив желчен и раздражителен. И гости эти были не сказать что благородного сословия, но Ольга, по примеру княжича, разницы меж ними в обхождении не делала.

Особенно один ей запомнился, уж не знамо и почему. Приехал он вечером, аккурат перед ужином. Сам невысок и в платье поношенном, но держался с достоинством да глядел вокруг не робко, а скорее заинтересованно, будто сравнивая впечатления. Звался, господин сей, Петром Григорьевичем и чем-то неуловимо был похож на самого княжича. Может манерой подбородок к верху вскидывать, а может смуглою кожей. Темников, против обыкновения, гостя за стол подле себя усадил, да всё о делах Московских расспрашивал. Тот отвечал охотно и подробно, а сам всё на княжича искоса поглядывал, будто узнавал и не узнавал одновременно. После, когда мужчины по обычаю в кабинет удалились, Лизка, что за столом прислуживала, пожаловалась княжне что взгляд гостя того лихим ей показался. Впрочем, у рыжей, от занятий её художественных, в голове сплошное кружение сделалось, и оттого мнению девки безоглядно доверять не стоило. Как бы там не было, только поутру Пётр Григорьевич тот уехал, и более о нём не вспоминали.

Так за хлопотами да развлечениями и март прошёл. Весенними апрельскими ароматами в раскрытые окна пахнуло, клейкие листочки на клёнах проклюнулись, а Ольга поняла, что вот ужо и срок ей пришёл.

Февраль 1742

Никитка в тот день ногу повредил, не сильно, просто на крыльце поскользнулся неудачно. Вот и сидел в дому противу желания, а ведь ещё с утра планы у него куда веселее были. Ну, да что уж теперь говорить, день пошел, как пошёл, — сидел Никитка в большой комнате за столом да премудрость книжную постигал. Анисим во дворе обретался, и ударами колуна по мёрзлым полешкам, разряжал сосредоточенную тишину горницы.

Никитка потянулся, хрустнув позвонками, и, морщась от боли в подвёрнутой ноге, направился к печи — дровец подкинуть. В это же время на улице хлопнула калитка, послышались голоса, и с клубами морозного воздуха в дом вошёл Пётр Григорьевич. Никитка бросил взгляд через плечо и замер: очень уж дядя Петя странно выглядел. Треуголка в снегу на сторону сбилась, кафтан расхристан и мокр отчего-то. Лицо у Никиткиного воспитателя бледное и тревожное. Под ложечкой у юнца нехорошо заныло, в предчувствии дурных вестей.

Пётр Григорьевич, тяжело опустился на стул, уронил сжатые в кулаки руки на столешницу, и повёл по горнице невидящим взглядом.

— Сядь, — велел он коротко и замолчал, дожидаясь покуда отрок, кряхтя супротив него устроится.

— Что... — Никитка прочистил горло, — случилось чего, дядя Петя?

— Случилось. Да.

Пётр смахнул на пол треуголку и пригладил мокрые, как и кафтан волосы. Косица его расплелась и оттого чёрные с проседью пряди обвисли неприглядными космами.

— Случилось, — повторил он, пожевав губами. А после, вдруг, резко поднялся, и, прошагав к буфету, вынул из него початую бутылку хлебного вина да две чарки. Молча уселся обратно, молча разлил прозрачную коричневую жидкость. Двинул чарку к отроку и велел, — Пей.

Никитка недоумённо посмотрел на воспитателя, — не то чтобы он спиритус виниа никогда не пробовал, но любителем зелья сего не был. А чтобы дядя Петя, который и сам не водил дружбы со змием зелёным, ему предложил выпить, должно и вовсе что-то дикое приключиться.

— Пей! — повторил его благородие, — За упокой души выпить надобно.

Никитка, махом, опрокинул чарку и просипел, севшим от крепкого голосом, — Чьей души?

Пётр Григорьевич помедлил, налил уже себе только, и, покручивая чарку меж ладоней, уставился на отрока всё тем же отсутствующим взором.

— Ты, малец, небось, думал, я не знаю?

Никитка, недоумённо, уставился в ответ.

— О прогулках твоих к Темниковым не знаю, — пояснил Пётр Григорьевич.

— Я... — Никитка запунцовел щеками, что выглядело несколько потешно при его-то смуглости.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Да не тушуйся, — махнул рукой его благородие, и содержимое второй чарки в рот закинул, — нешто я не понимаю — «кровь не водица» от её зова не убежишь. Давно ли понял, кто ты есть таков, а, Никита Игоревич?

— Так вы и не скрывали особо, дядя Петя, — неизвестно с чего ощетинился Никитка, — и даже напротив, подталкивали к сему пониманию, намекали всячески. А я ведь не дурак — разумение имею.

— Не дурак, не дурак, — покладисто проворчал воспитатель, — ну и? Что сам-то об сём думаешь? Как жизнь свою мыслишь?

— А что тут думать-то!? — изумился Никитка, — Они Темниковы, я Малышев. Разные фамилии разная жизнь.

— Стало быть, обиды на отца и брата не держишь? — испытующе глянул Пётр Григорьевич.

— За что обижаться-то? — развёл руками отрок, — Всю жизнь в обидках провесть — такого и врагу не пожелаешь.

— Верно, мыслишь, — криво улыбнулся его благородие, — и то, что судьбу свою сам выстраивать собрался, без оглядки на родство, тоже правильно. Только вот жизнь, Никита, такая штука что, не всегда чаянья наши исполниться могут. Иной раз оно так вывернется, что правильным и дельным будет забыть про свои хотения. Смекаешь о чём я?

— Пётр Григорьевич, — взмолился Никитка, — что ж ты душу томишь-то, загадки загадывая! Скажи уж прямо, — приключилось-то чего? Кого мы поминали только что?

— Беда, Никита Игоревич, — строго выговорил его благородие, и снова в две чарки налил, — беда в роду Темниковых приключилась. В твоём роду, Никита. Не осталось в семье более наследников. Никого, окромя тебя.

— Как!? — сглотнул противный тошный комок, подкативший к горлу Никитка, — а Арина? Сестрица моя, она как же!?

— А вот так! — зло отрезал Пётр Григорьевич, и выпил, стукнув опустевшей чаркой по столу. Никитка, механически, повторил за ним.

— Вот так. На карету, в которой Темниковы ехали, тати дорожные налёт устроили. Уж чего им надобно было, казны, али по другой какой надобности, то не ведомо. Князь, на выручку поспешавший, побил тех находников до смерти. Только не успел он, чутка. К тому времени и княгиня, и детвора мертвы уж были. Да и сам князь в сшибке пострадал, чудом карету с телами домой привёл. Как ещё не сомлел по дороге!?

— И Арина? — непослушными губами вымолвил Никитка.

— И Арина, — подтвердил Пётр Григорьевич, — все. Выпьем, давай за упокой.

— Нет! — категорично отрезал отрок, не стану.

Воспитатель его на это лишь плечами пожал, мол, как знаешь. И сам тоже пить не стал.

— А знаешь, наверное, ты прав: негоже такие дела во хмелю решать.

— Какие дела? — равнодушно поинтересовался Никитка.

— Я Анисима за экипажем послал, — будто, и не услышав продолжал Петр Григорьевич, — сейчас в порядок себя приведем, оденемся, да и поедем. А ты ещё и охромел так некстати.

— Куда поедем? — возмутился Никитка, — Зачем?

— Так к Темниковым и поедем. А ты куда думал?

Малец посмотрел на его благородие как на умалишенного. Даже головой покрутил, мол, не мерещится ли это ему, часом.

— Зачем? — повторил он, — Для какой такой надобности, сей визит потребен? Вот, приедем мы туда, и что!? Соболезнования высказать!? Так нужны они князю, только что семьи лишившемуся,наши соболезнования!? А что ещё мы сказать можем? Здравствуй, папа, вот и я!? — Никитка истерически хихикнул.

— А ну хорош! — пристукнул ладонью по столу Петр Григорьевич, — Разнылся аки девица под солдатом. Ты, верно, сейчас заметил: мы к князю едем. Понимаешь, к князю. Не к отцу и мужу, а к князю Темникову, главе рода коему уж не одна сотня лет. И род сей досе не прервался, потому что князья, при нужде, о личном горе позабыть могут, а вот о делах рода никогда. И так уж вышло, Никита Игоревич, что ты один ныне род сей древний продолжить можешь. Поскольку ты один из молодых Темниковых остался.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Я Малышев! — зло процедил Никитка, — Малышев Никита Фомич!

— То ненадолго, — отрезал его благородие, — был Малышевым — станешь Темниковым, по праву станешь.