ИМПЕРАТРИЦА ФИКЕ - Всеволод Иванов

И кампания лета 1760 года снова затянулась, снова пошли слухи, что и Салтыков опять получает приказания от наследника Петра Федоровича и его жены. Лишь только осенью того года Фермор двинулся на Берлин, и 27 сентября генералы Чернышев и Тотлебен приняли Берлин по капитуляции. На Берлин была наложена контрибуция в полтора миллиона талеров.

Королевская казна оказалась пуста - там нашлось всего 60 тысяч талеров. В королевском цейхгаузе взято - 143 пушки, 18 тысяч ружей, разрушены были прусские оружейные заводы, взорван пороховой завод. Освобождено 4500 пленных.

Ключи от города Берлина отосланы в Петербург. Но тут же среди всех этих успехов и торжеств выяснилось, что генерал Тотлебен, перед которым капитулировал Берлин, тоже был в связи с королем Прусским и все время информировал его. Тотлебена отрешили от командования, отослали для суда. Берлин был вскоре оставлен.

Недостаточно энергичные действия фельдмаршала Салтыкова опять вызвали неудовольствие императрицы. В октябре Салтыков сдал командование фельдмаршалу Бутурлину, когда-то бывшему денщиком у царя Петра. Какие у Бутурлина были боевые качества - неизвестно, - известно было лишь одно - он был неуч, невежда, горький пьяница и любитель солдатских песен.

Но и этот Бутурлин в очередной кампании 1761 года одержал ряд побед над пруссаками, нанеся удары на Познань, на Померанию, на крепости Кольберг, на Швейдниц. Очевидно, что пруссаки просто не в состоянии были противостоять русскому оружию.

Положение прусского короля становилось все более и более безнадежным. Он был уже убежден, что если русская армия возьмет Штеттин и затем овладеет вторично Берлином, то он потеряет все свое королевство. Да уже, по существу, он был русскими отрезан от Польши, откуда имел хлеб для своей армии: его запасов в хлебных магазинах не хватило бы ему и на одно лето. Правда, у короля Прусского и порох и снаряды были в достаточном количестве, но было трудно с дорогами и с транспортом, а больше всего ему недоставало живой силы в его армии - рекрутов становилось все меньше и меньше, хотя Фридрих разослал своих агентов собирать наемников по всей Европе, не хватало и конского состава. Деньги, правда, были, но они мало чему помогали при таких жестких обстоятельствах. Король все время находился в глубокой меланхолии. Флейта короля замолкла.

Вот почему английский посланник Кейт в Петербурге стал пробовать почву для переговоров о мире Пруссии с Россией. Елизавета Петровна ответила на это очень твердо:

- Я хорошо знаю, как тяжела нам эта Семилетняя война. Как она дорого нам стоит. Я сама хочу мира. Прочного мира. Хочу всем сердцем. Но я должна позаботиться о том, чтобы мои союзники были удовлетворены. В сепаратные переговоры о мире вступить не могу…

Канцлер Воронцов уже набросал предварительные условия союзного мирного договора.

Фридрих должен был вернуть Силезию - Австрии.

Вернуть Фрацции - часть Фландрии.

России он должен был уступить Восточную, Пруссию от Немана до Вислы, причем Россия, однако, не аннексировала этой территории, а брала ее себе только для того, чтобы вернуть ее Польше. Взамен ее от Польши она должна была получить Правобережную Украину…

В декабре 1761 года Румянцев берет крепость Кольбере, этот старинный славянский город - Колобрегу, и отсылает ключи в Петербург.

Но Елизавета Петровна уже не получила их.

Она заболела и внезапно скончалась в самый день Рождества - 25 декабря при очень странных симптомах - при кровавой рвоте, поносе, при ослабевшем сердце.

Ходили крепкие слухи, что Петровна была кем-то отравлена…

Глава 9. Император Петр Третий

Вставало хмурое рождественское утро. В высокие мерзлые окна деревянного временного дворца, в котором жила Елизавета, в то время как на месте старого Зимнего дворца Растрелли строил новый, лился поздний рассвет… В приемной зале, в ожидании событий, тревожно собрались сенат, синод, генералитет, все высокие персоны государства. Черные клобуки и рясы духовенства, лиловые мантии князей церкви - архиереев, черные парчовые кафтаны гражданских вельмож, мундиры генералов, рота гвардии со знаменем заполняли обширную залу. Говорили шепотом, все стояли. Сидели только двое стариков - Иван Иванович Неплюев, еще сотрудник Петра Первого, да князь Шаховский… Умирала Петровна.

Заканчивалось одно царствование, начиналось другое. «Молодой двор» брал теперь власть несомненно. Безотложно. Вместе с этим выносился приговор всем тем, которые не сумели вовремя унюхать, куда дует ветер. Приговор этот грозил быть нещадным. Приходил новый хозяин… В зале тянуло близкой смертью, холодком близкого неизвестного.

После полудня - первый вскрик отчаяния, потом женские рыдания, потом глухой мужской плач, вздохи, замелькали крестящиеся руки. Толпа тревожно шевельнулась, когда, шаркая ревматическими ногами в бархатных сапогах по перламутровым инкрустациям паркета, вышел на середину залы фельдмаршал Никита Юрьевич Трубецкой, старший из сенаторов. За ним шли придворные доктора - Круз и Монсий.

Старость уже согнула широкий стан Трубецкого, седая голова тряслась от волнения, рот ввалился, но глаза еще блестели. После стука булавы церемониймейстера Трубецкой старческим голосом объявил, что ее императорское величество самодержица всероссийская Елизавета Петровна «почила в бозе» [«В боге» (слав.)] и на престол вступил его императорское величество государь император Петр Федорович Третий.

Толпа задвигалась, ожила, разбилась на кучки, в кучках стали шептаться между собой. А больше говорили все без слов - глазами, движениями голов, блеском глаз, то радостных, то встревоженных: Ждали теперь выхода нового императора и присяги.

Стемнело, внесли зажженные свечи, когда раздался снова стук булавы церемониймейстера и из белой с золотом высокой двери попарно стали выходить придворные чины. За ними, стуча каблуками ботфортов, быстрой походкой, не скрывая торжествующей улыбки, еще больше бледный от черного бархата кафтана, вышел, поднялся на ступени трона он - новый царь.

Петр остановился у трона. Подбоченясь левой рукой, правой он сделал широкий приветственный жест, обращенный ко всем собравшимся. Длинные ноги, маленькое тельце, пудреная белая головка этого «величества», ожесточенные и в то же время смеющиеся глаза, одновременно яростные и слабые, встали, как привидение, над согнутыми в глубоком поклоне спинами.

К нижней ступени трона подошел Волков, развернул лист первого манифеста. Все слушали внимательно, вытянув шеи, приложив к ушам ладони, дабы не проронить ни одного слова.

Петр Третий объявил в манифесте всем его «верноподданным»:

«Да будет всякому известно, что по власти всемогущего бога любезная наша тетка, государыня императрица, самодержица всероссийская, через несносную болезнь от временного сего в вечное блажество отошла…»

Снова плач. Еще бы! Плакавшие ведь всем сердцем хотели бы, чтобы это указанное «временное блажество» продолжалось без конца. Чтобы вечно вот так и жить - легко, сыто, пьяно, жирно, чванно, на чужом труде, наслаждаясь вечной праздностью, купаясь в сиянии престола, как голуби в лучах солнца, плодя в своих селах, деревнях, поместьях, усадьбах такие же дворы, только поменьше, победнее, но и там являясь чванным барином, владыкой перед своими «верноподданными мужиками», «крепостными», над их женами и дочерями… Чтобы вечно вот так же раболепно, униженно всем им толкаться у подножья этого трона, ненавидя друг друга, думая, чтобы только превзойти, осилить, переплюнуть друг друга в рвачке богатых и обильных, и при этом совершенно незаслуженных милостей…

А манифест барабанил про этого не совсем трезвого с утра молодого человека, объясняя, как он попал на трон:

- «…Всероссийский императорский престол нам, яко сущему наследнику, по правам, преимуществам и закону принадлежащий…»

По какому «закону» теперь будет править он, прусский шпион, получивший всемогущество? Он ведь теперь может пожаловать каждому, кому захочет, тысячи рабов. Он может сделать из каждого маленького владыку. Он может каждого казнить, сослать в Сибирь.

И всё смотрели со страхом на сделанного ими же самими идола, на монарха «божией милостью», за которым стояла сама церковь, все бесчисленные святые, изображенные на иконах, за которого вступались в своих громовых проповедях, угрожали всеми молниями неба, всеми муками ада люди в черных длинных одеждах, стоявшие здесь в первых рядах и белыми пальцами придерживающие драгоценные, алмазами и жемчугами усыпанные панагии на тугих и впалых животах.

В глубоком трауре, накрытая черным вуалем с ног до головы, в плерезах [Траурные отделки на платье (франц.)], слушала эти слова манифеста императрица Фике. Слушала и бледнела от негодования. Все время шла речь о том, что он, Петр Третий, и есть истинный наследник, что он по праву занимает «прародительский престол»… Ну, а она? А ее сын, Павел Петрович? Что же ей делать? Или ей придется подражать Елизавете Петровне, чтобы «правильным образом» вернуть себе «похищенный престол»? С «помощью» верных сынов российских?