Ослепительные дрозды (Черные яйца) - Алексей Рыбин

— А мне очень нравится Петербург, — начал Отрадный. Язык его заплетался, глаза за стеклами очков смотрели в разные стороны. — Вы, питерцы, вы не цените того, что имеете. Москва… Москва — это с-с-су-у-масшедший дом, — с видимым усилием закончил он фразу.

— Да ладно тебе, Сережа, — махнул рукой Леков и наклонился к копошащемуся под столом телу.

— Слышь, девушка! Подъем! На прогулку!

Девушка Наташа вылезла из-под стола, провела обеими руками по длинным густым волосам и, краснея, оглядываясь на Кудрявцева и Отрадного, послушно побрела в прихожую.

— Как ты ее, однако…

Кудрявцев плотоядно улыбнулся.

— Как ты ее окрутил. Без единого слова. Гипнотизер ты, Василий. Экстрасенс.

— Да перестань, Рома. Чего ты, в самом деле? Девчонка — что с нее возьмешь?..

Отрадный встал со стула, его качнуло вперед и, если бы Кудрявцев в очередной раз не придержал его — на этот раз, за талию — рухнул бы прямо на стол.

— Слушай, Сережа, может быть, тебе отдохнуть? — спросил артиста Кудрявцев.

— Не-е!

Отрадный поводил перед носом Кудрявцева длинным пальцем.

— Не-е… Я пойду гулять. Мне нужно поговорить с Васей. Я хочу его учить.

— Пошли, пошли. — Леков шагнул к прихожей. — Пошли, Рома. Меня сейчас учить будут. Пошли. Учиться, как это?.. Никогда не поздно. И никогда не рано. Пошли.

— Смотрите, какие дома! Какая мощь! — говорил Леков идучи по ночному Кутузовскому проспекту. — А ты говоришь — «Горбачев»!

Он остановился и взял Кудрявцева за рукав.

— Вот это — настоящее. Ужасное, отвратительное. Но — настоящее. Я все это ненавижу и, одновременно, люблю. Восхищаюсь! Вот она, советская музыка! Русская музыка!

Леков покрутил по сторонам головой и широкими шагами двинулся дальше по проспекту.

— Кстати, — вмешался Отрадный, слегка протрезвевший от погожего, свежего ветерка, гуляющего по июльской Москве. — Кстати, вот о чем я хотел поговорить…

— Ну? — очень невежливо бросил Леков. В отличие от артиста, Леков не то, чтобы опьянел еще больше, но странно напрягся, озлобился и тащил девушку Наташу, вцепившуюся в его локоть, не обращая внимания на то, что она семенит за ним спотыкаясь и, едва ли, не падая.

— В твоих песнях, Вася, совсем нет русских интонаций…

— А какие есть?

— Да, я не понял, честно говоря… Очень эклектичная музыка… Вот, я поэтому и говорю, что тебе нужно заняться теорией… Русская песня — это же такой кладезь… Тебе нужно изучать историю музыки, чем больше будет багаж…

— Не нужен мне никакой багаж, — отрезал Леков.

— Нет, ты не прав… Ты сможешь использовать приемы, которые уже давным-давно открыты… Это не значит — копировать… Просто ты изобретаешь велосипед… Ты очень способный парень…

Леков мерзко захихикал.

— Нашел себе парня… Какой я тебе парень?

Леков снова остановился, причем девушку Наташу занесло вперед и, если бы ответственный Кудрявцев не подхватил ее под руки, она бы наверняка упала на асфальт и, вполне вероятно, серьезно пострадала.

— Что ты мне вешаешь про этот вонючий русский дух? Все уже пропахло портяночной вонью… И это, — Леков схватил артиста за ворот. — Это только начало. И ты, ты, композитор, ты, лауреат премии Ленинского комсомола, ты эту заразу тащишь на сцену. Ты ее разносишь по стране!

— Что такое? — возмутился Отрадный. Он был на голову выше Лекова и тяжелее килограмм, как минимум, на двадцать, поэтому легко отпихнул обнаглевшего самодеятельного музыканта. Леков отлетел в сторону, но Кудрявцев, с проворством хорошего футбольного вратаря, фиксируя правой рукой девушку Наташу, левой поймал своего товарища и удержал в вертикальном положении.

— Все эти ваши «Песняры», все эти «Ариэли»… Все это…

Леков сморщился и плюнул на асфальт.

— Это не русская музыка. Это развесистый, разлюли-малинистый блатняк. И ты, артист, ты свои заунывные рулады валишь со сцены, называешь это «корнями», как и все вы… Ты, мать твою, дедушка русского рока… Какой, там рок? Рок — это свобода, это, как ты говоришь, искусство. А знаешь ты, композитор, главное правило любого искусства? А?

Отрадный молчал, тяжело дыша.

— Знаешь? Главное правило искусства — отсутствие каких бы то ни было правил. Понял?

— Козел ты, — переведя дыхание сказал Отрадный. — Рома, я не знал, что твои друзья такие мудаки. Я его хотел, урода, завтра в студию отвести. Хотел его продвинуть… А теперь — пошел он в жопу. Пусть сидит в своих подвалах. Со своей сраной самодеятельностью. Я хотел ему, — он посмотрел на Кудрявцева. — Я хотел ему открыть Москву. Хотел вывести в люди. Подумаешь, блядь, спел три песни… Кроме этого надо еще столько всего… Одними песнями ты себе, идиот, дорогу не проложишь…

— Дорогу куда? — ехидно спросил Леков. Он уже успокоился и стоял, посмеиваясь, чиркая зажигалкой, прикуривая сигаретку и косясь на девушку Наташу, безвольно висящую в руках Кудрявцева.

— Дорогу куда? — переспросил Отрадный. — Дорогу на большую сцену. Познакомить хотел с Лукашиной…

— Вот, счастье-то! — хмыкнул Леков. — Еще мне только не хватало с Лукашиной дружбу водить.

— Ладно, кончайте вы. Пошли в магазин, — Кудрявцев попытался остановить перепалку. — Покричали, и будет.

— Действительно.

Леков шагнул к Роману и принял у него девушку Наташу.

— Наталья! — обратился он к девушке. — Пойдем в магазин?

— Да, — пролепетала девушка Наташа.

— А потом? — спросил Леков. — Потом куда?

— Не знаю, — ответила девушка, блуждая взглядом по сторонам.

— Молодец! Вот верный ответ. А этот — «на большую сцену»!.. В гробу я видел вашу большую сцену. Я все знаю, что с вашей «большой сценой» будет…

— Ну и что же ты знаешь, пацан? — крикнул Отрадный. — Что ты можешь знать? Ты просираешь свою жизнь, не скажу — «талант», потому что у тебя его нет.

— Где уж нам, — со скукой в голосе отозвался Леков. Он уже двинулся по направлению к магазину и Кудрявцеву с Отрадным не оставалось ничего, кроме как присоединиться к молодым людям.

— Да, потому что талант подразумевает под собой не только владение инструментом… Не только умение писать… Это, прежде всего, огромная ответственность. И умение существовать в социуме… Ты можешь всю жизнь просидеть в полной заднице со своими способностями… Талант — это реализованные способности… А ты, вы все — вы не в состоянии реализоваться. Не в состоянии донести до слушателя то, что у вас есть… Если, вообще, есть.

— Ты зато в состоянии, — не оборачиваясь сказал Леков.

— Да, — начал было Отрадный, но Леков отмахнулся и крепче прижал к себе девушку Наташу.

— Да брось ты… Ты все что мог, уже сделал. И Лукашина твоя, великая певица земли русской… Все, теперь по инерции покатиться.

— Что покатиться?

— Ваше говнище…

— Да я тебя сейчас, щенок…

— Брек, — сказал Кудрявцев. — Василий, ты чего заводишься? Давай, кончай. А то водки больше не дам.

— Дашь, — строго вымолвил Леков. — Ты хороший человек, Рома. Ты не можешь не дать мне водки. А ваше говнище, — он снова посмотрел на Отрадного. — Ваше дерьмо покатиться по стране и все в нем утонет. Ты не смотри на меня так, не смотри. Не обижайся, вообще-то. Я, ведь правду говорю. А на правду чего на нее обижаться? Правда — она и есть правда. Против правды не попрешь. Точно, Рома?

— Ты о чем? — Кудрявцев пожал плечами. — Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.

— Я имею в виду, что господин Отрадный имеет в виду невиданный прогресс в области популярной музыки. Грядущий прогресс, конечно, так ведь, господин артист?

— Пошел ты, — огрызнулся Отрадный. — Тебе этот прогресс не грозит.

О-о! какая жалость! — воскликнул Леков. — Какая, блядь, жалость! Не попаду я в вашу тусовку! Не согреют меня огни большого города!

Он быстро крутанулся на триста шестьдесят градусов, обозревая окрестности. Девушку Наташу он при этом, каким-то хитрым образом, не выпустил из рук, она только качнулась и снова обрела равновесие.

— Только…

Леков понизил голос.

— Только не будет уже большого города. Была Москва большим городом.

Он махнул рукой на сталинские здания Кутузовского проспекта.

— Была… А скоро ничего от этого всего не останется.

— Это почему же?

Кудрявцев положил руку на плечо Отрадного, который снова хотел вступить в дискуссию.

— Подожди, Сережа. Так почему же, Василий?

— Потому что — ты говоришь — Горбачев… Не в нем дело. Дело в том. что империя себя изжила. Не Горбачев, так кто-нибудь другой даст первый толчок. И все рухнет. Все. Но мне начхать. Мне это даже интересно, Мне это нравится. Но — этого самого искусства, о котором так долго говорили господа прогрессивные композиторы — его не будет. Вы, композиторы хреновы, — он снова обращался к Отрадному. — Вы почву подготовили. Своими псевдорусскими стенаниями. Своими проститутскими песнями.