Железо и кровь. Франко-германская война - Андрей Владимирович Бодров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В защиту этого тезиса ораторы-республиканцы выдвинули целый ряд аргументов. Молодой адвокат Леон Гамбетта затронул самую болезненную тему: инертность правительства способна разрушить национальное единство. Говоря об оставляемых почти без боя Эльзасе и Лотарингии, он подчеркивал, что лишенное всяких средств борьбы население края, «наш авангард против наследного врага», не может не чувствовать себя преданным. «Столько храбрых людей там должно будет спросить себя, не лучше ли вновь обрести немецкое иго»[467], — заявил, перекрывая протестующие крики коллег, оратор. Депутат-эльзасец Пьер Ташар, только что вернувшийся из родного департамента, подтвердил, что его соотечественники там преисполнены патриотизма, но оставлены армией совершенно без оружия, включая национальную и мобильную гвардию Страсбурга, Нёф-Бризака и Бельфора. Он заявил: «…в Эльзасе царит одно лишь чувство <…> чувство глубокого уныния и чуть ли не разочарования — видеть себя брошенными правительством»[468].
Уже тогда, в последние недели августа, был высказан ряд идей, которые получат свое полное воплощение лишь с установлением республики. Одной из таких идей было децентрализовать военные усилия, предоставив соответствующие полномочия властям департаментов, муниципалитетов и сельских коммун. Привыкшая к совершенно иному ритму бюрократическая машина в столице попросту не справлялась с грузом свалившихся на нее задач, требовавших неотложного решения. Второй идеей, выдвинутой бретонцем Эмилем де Кератри, была организация партизанского движения, призванного замедлить продвижение неприятеля. Задача виделась тем более неотложной, ввиду плачевной ситуации, которая сложилась с вооружением и снаряжением мобильной гвардии. Правительство, однако, отвергало систему и лишь поддерживало единичные инициативы, подобные примеру Натаниэля Жонстона — крупного винного негоцианта из Бордо и ярого бонапартиста, сформировавшего за свой счет отряд из 500 добровольцев.
Отовсюду поступали все новые известия о том, что декрет о призыве под ружье всех бездетных мужчин от 25 до 35 лет реализуется плохо. Существенной проблемой оставалось то, что военный министр Паликао занимался потребностями исключительно регулярных сил. Обеспечение оружием и всем необходимым национальной гвардии входило в сферу компетенции министра внутренних дел Анри Шевро, который, разумеется, во всем зависел от содействия армии. Он оправдывался перед депутатами недостатком современных винтовок. Однако оппозиция видела в раздаче населению даже самого устаревшего оружия средство побороть панику, волна которой уже поднималась в приграничных департаментах[469] и грозила вскоре докатиться до столицы. Именно вопросу вооружения Парижа оказалось посвящено последнее заседание секретного комитета 26 августа, когда депутаты узнали о продвижении неприятеля к городу и реальности перспективы осады.
Реагируя на эту угрозу, оппозиция потребовала передать дело вооружения столицы в руки недавно назначенного военным губернатором Луи Трошю. Последний, однако, не пользовался доверием бонапартистов. После анонимной публикации своей нашумевшей книги «Французская армия в 1867 году», которая уже цитировалась выше, и вплоть до самой войны Трошю был отстранен от командования. Политическое кредо генерала Трошю было несколько неопределенным даже в традиционно богатом на оттенки французском политическом спектре. Было известно и о контактах генерала с оппозицией, объясняемых им желанием способствовать политическому «примирению»[470].
Левые, однако, все более открыто заявляли, что интересы династии и бонапартистской партии начинают вступать в противоречие с интересами обороны и всей нации. А это неизбежно подводило к мысли и о том, что нация должна вернуть в свои руки власть. Именно поэтому, согласившись на вооружение национальной гвардии, правительство не спешило открывать государственные арсеналы. Тем не менее, по данным МВД, ко 2 сентября национальным гвардейцам в 56 департаментах было выдано почти 481 тыс. ружей[471]. Несмотря на внушительность этой цифры, мера приобрела не столько военное, сколько политическое значение, являясь уступкой общественному мнению.
Власти продолжали внушать французам ложные надежды. Граф Паликао с парламентской трибуны сообщал, что необученная мобильная гвардия крепости Туль совершила вылазку и разгромила два полка прусской гвардии (что, разумеется, было вымыслом от начала до конца). Он также уверял депутатов, что правильная осада такой огромной крепости, как Париж, невозможна и что у неприятеля попросту нет столько солдат. Из этого вытекала вторая опасная иллюзия военного министра, заключавшаяся в том, что противник не сможет полностью прервать и коммуникации столицы: «из Парижа всегда можно будет отдать распоряжения по всей Франции»[472]. Ошибочность этих расчетов очень скоро подтвердится, заставляя французов быстро терять веру в успокоительные заверения.
Париж начал готовиться к возможному появлению неприятеля задолго до Седанской катастрофы. В городе приступили к формированию запасов продовольствия и приведению в порядок укреплений. Первые же неудачи французской армии заставили флот отказаться от предполагавшейся десантной операции на Балтике. Все назначенные в состав экспедиции войска и морская пехота были направлены в Париж и частично далее к главной армии. В Париж из крупнейших французских портов спешно прибывали для службы на батареях команды матросов (почти 15 тыс. человек) вместе со своими флотскими офицерами. Общее командование над ними взяли вице-адмирал К. де Ля Ронсьер ле Нури, контр-адмирал Ж.-М. Сессэ и контр-адмирал Л-П. Потюо. Морской министр Шарль Риго де Женуйи, деятельный участник Крымской войны, мечтал о повторении того, что было сделано русскими моряками в Севастополе[473].
Уже в последние августовские дни в столице начали принимать меры по спасению ее художественных ценностей. В Лувре вынимали из рам и упаковывали картины, чтобы вместе с прочими музейными сокровищами укрыть в подвалах дворца. Самые ценные холсты были загодя отправлены в Брест под защиту толстых стен тамошнего арсенала. Эдмон де Гонкур описывал один из этих транспортов на вокзале Монпарнас: «Я вижу семнадцать ящиков с упакованными в них лучшими венецианцами, „Антиопой“ и т. д. — картинами, навеки, казалось бы, прикрепленными к стенам Лувра; теперь же это просто багаж — ящики, оберегаемые от всяких случайностей в пути одной лишь надписью: „Обращаться осторожно!“»[474]. Чуть позднее аналогичные меры по спасению фондов были предприняты также в Императорской (ныне — Французской национальной) библиотеке.
Покидали Париж и его жители. В эти дни наплыв желающих уехать был столь велик, что железнодорожные компании ввели запрет на провоз багажа. В течение августа — начала сентября Париж покинуло не менее 100 тыс. человек, но взамен с северо-востока и из предместий прибыло порядка 200 тыс. беженцев[475]. Писательница Луиза Суонтон-Беллок была в числе тех, кто оставил свой дом, не дожидаясь появления пруссаков. «Наши попутчики говорят о политике. Они обвиняют императора в неудачах, которые уже предопределили дурной
