Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879 - Петр Каратыгин

4-го июня, директор театров, в виде пособия моей невесте, назначил ей половинный бенефис на Малом театре. Спектакль состоял из оперы «Севильский цирюльник» (Сонюшка пела партию «Розины»), из комедии «Мальтийский кавалер» и дивертисмента. В то время петербургская публика со дня на день ожидала появления холеры; театры были пусты и бенефисный сбор, хотя и по обыкновенным ценам, был самый ничтожный. Наступило лето; граф Пушкин, со всем своим семейством переехал на дачу Циммермана (на 1-й версте Петергофской дороги). Здесь я ежедневно посещал свою невесту… Но вскоре счастие наше было отравлено роковым известием: холера появилась в Петербурге!! В предыдущей главе я уже говорил об этой страшной эпохе; повторять не буду. Старался я сколь возможно чаще видаться с моею невестою; со взаимным нетерпением ждали мы свидания, и с какой скорбью расставались! Но животворящее чувство любви заставляло нас забывать об ужасах заразы. Тяжелое, страшное было время; но теперь, на старости лет, я с каким-то грустным удовольствием вспоминаю о нем: оба мы, молодые люди, не боялись смерти; нам была страшна только разлука.

В период закрытия театров, с июля по октябрь, Сонюшка готовила скудное свое приданое. Мне не из чего было роскошничать. 18 октября сыграли мы нашу скромную свадьбу в доме графа Пушкина; кроме шаферов и родных, посторонних гостей не было. Вместо родной матери невесту благословляла крестная; посаженым ее отцом был незабвенный друг наш, князь И. С. Сумбатов. После ужина мы отправились на наше новоселье, в доме Немкова, где жили мои отец и мать (ныне на его месте громадный дом барона Фитингофа). Отец по причине тяжкой болезни не мог быть на нашей свадьбе; мы зашли к нему и он благословил нас.

Что сказать о нашем новом житье-бытье? Мы искренно любили друг друга и были вполне счастливы. Замечательно, что молодая жена моя, несмотря на то, что воспитывалась в знатном доме, где об экономии никто не думал, сумела так повести наше хозяйство, что мы не вошли в долги и обходились нашим скромным жалованьем. Держась этих правил, мы так и дожили до старости, не занимая никогда ни гроша, поставляя себе за правило не допускать в нашем хозяйстве ни малейшего дефицита. В жизнь мою я не закладывал ни серебра, ни ценных вещей, ни часов, хотя в иное время и жутко бывало!

В конце 1831 года, добрый отец мой, уже более двух лет страдавший неизлечимой болезнью (окостенением аорты — как говорили доктора), скоропостижно скончался на улице. 26-го декабря, вечером, он пошел к брату моему, Василию, жившему тогда в Мошковом переулке, в доме своей тещи Колосовой — и уже не возвращался домой. Бедная матушка прождала его до двух часов ночи; наконец, послала к брату узнать и получила в ответ, что отец ушел оттуда в 10 часов вечера… Бросились его отыскивать; братья поехали к обер-полицмейстеру и тут узнали, что казаки, объезжая дозором, подняли на тротуаре, у Зимнего дворца, труп неизвестного человека и привезли в 1-ю адмиралтейскую часть… Ни часов, ни кошелька при нем не оказалось. Больших хлопот стоило нам добыть тело отца со съезжего двора, где, по городовому положению, его готовились вскрыть. В эту несчастную ночь было 20° морозу… Страшно подумать, что мог испытывать несчастный отец в свои предсмертные минуты!

Он похоронен на Смоленском кладбище, близ малой церкви св. Троицы. Тут же, рядом с ним, матушка наша откупила себе место, но, к отраде любящих ее детей, оно в течение двадцати восьми лет оставалось незанятым.

27-го июля 1832 года мы с женою обрадованы были благополучным рождением сына Петра. Воспоминание о несчастных последствиях родов первой жены моей заставило меня усугубить заботы о молодой матери. Обычный шестинедельный срок минул, жена явилась на службу; раза два играла на сцене и вдруг захворала и слегла в постель. Симптомы болезни были зловещие: кашель, изнурительная испарина и лихорадка по ночам…

Одним словом, готовилось повторение катастрофы, которая постигла меня четыре года тому назад. Лейб-медик Арендт, к совету которого я тогда обратился, объявил мне, что у жены все признаки начала чахотки и что исход может быть печальный. Я возвратился от него, как оглушенный…

Атеисты и скептики говорят, что всем на свете управляет слепой случай: спорить не стану; но в жизни моей было несколько случаев, которые привели меня к сознанию превосходного афоризма покойного графа Д. Н. Блудова — «случай — инкогнито Провидения» (le hasard est l’incognito de la Providence).

26-го октября, в день св. Димитрия Солунского, страдания жены достигли крайнего предела; скрывая их от меня, больная сказала мне:

— Друг мой, ты утомился от бессонных ночей и столько времени ты не выходишь со двора… Сегодня погода хорошая; пройдись немного, да, по дороге, зайди поздравить Хотяинцева — он сегодня именинник.

Я неохотно согласился на предложение жены. Хотяинцевы встретили меня расспросами о моей больной и потом стали убеждать взять другого доктора, именно молодого штаб-лекаря Николая Игнатьевича Браилова. Я и прежде был знаком с ним, но мне не могло прийти в голову предпочесть неизвестного молодого врача знаменитому Арендту. По возвращении домой, я сообщил жене о предложении Хотяинцевых: она охотно согласилась довериться Браилову. Вечером он был у меня и на первый случай ограничился самыми обстоятельными расспросами больной. На следующее утро он обрадовал меня известием, что признаков чахотки у жены моей не находит, вопреки решительному диагнозу Арендта; причину же страданий приписывал отложению молока, нагнетающего на легкие. Прописав довольно сложную микстуру, он предварил о ее действии, которое было вполне благотворно. Дня через четыре больной видимо сделалось лучше; припадки стали ослабевать, вовсе прекратились; наконец, теплые ванны из обрезков кожи вполне излечили больную, еще недавно приговоренную к смерти. Никогда в жизни моей не видывал я такого быстрого и радикального излечения.

Глава IV

Увеличение репертуара моих ролей. — Уроки драматического искусства. — Мартынов и Максимов — мои ученики.

От семейного быта возвращаюсь к моей сценической деятельности.

В ту пору, хотя я не занимал амплуа первоклассных артистов, однако же, был не из последних. Репертуар мой значительно стал увеличиваться, так что в продолжении месяца мне приходилось играть раз по двадцати и более. Публика делалась ко мне благосклоннее; водевили мои немало способствовали ее задобриванию в мою пользу.

В 1832 г. был учителем драматического искусства в Театральном училище известный и даровитый актер Яков Григорьевич Брянский; но так как он был довольно ленив, то и просил себе у дирекции помощника, — выбор его остановился на мне. Директор, кн. Гагарин, предложил мне занять место репетитора по драматической части при училище, с производством 600 руб. ассигнациями жалованья. Такое предложение польстило моему самолюбию и значительно должно было пополнить мой домашний бюджет; я, разумеется, охотно согласился принять на себя эту должность. Брянский, как серьезный трагик старинной классической школы, был не очень приятен своим ученикам; он слишком строго и педантически с ними обращался, а потому-то молодой, веселый репетитор нового поколения, скорей им пришелся по душе. Брянский, представляя мне своих учеников, указал на одного белокурого мальчика небольшого роста, с оживленной, но довольно комичной физиономией, и прибавил вполголоса: