В водовороте - Алексей Писемский

Елпидифор Мартыныч вообще со всеми женщинами, про которых он узнавал кто-что, всегда делался как-то развязнее.

От г-жи Петицкой Елпидифор Мартыныч прямо отправился к княгине с тем, чтобы донести ей о том, что исполнил ее приказание, а потом, если выпадет к тому удобный разговор, то и рассказать ей о том, что успел он наблюсти у г-жи Петицкой. Елпидифор Мартыныч, опять-таки по своей многолетней опытности, очень хорошо знал, что всякая женщина, как бы она ни была дружна с другой женщиной, всегда выслушает с удовольствием скандал про эту другую женщину, особенно если этот скандал касается сердечной стороны. Услыхав о приезде Иллионского, княгиня поспешила даже выйти к нему навстречу.

– Что такое с Петицкой? – спрашивала она, когда Елпидифор Мартыныч только что успел показаться в зале.

– Да нехорошо-с, нехорошо-с! – отвечал доктор. – А пожалуй, и хорошо! – присовокупил он после нескольких минут молчания с улыбкою.

– Как, нехорошо и хорошо? – спросила княгиня, немножко испуганная и с удивлением.

– Это я так, пошутил, – отвечал Елпидифор Мартыныч, лукаво потупляя перед ней глаза свои.

– Но чем же собственно она больна? – приставала княгиня.

– Испугом, кажется, больше ничего; она ехала, выпрокинулась из саней и немножко потащилась.

– Господи боже мой! – воскликнула княгиня окончательно испуганным голосом. – Но откуда же это она ехала?

– Из маскарада… ночью и, кажется, не одна!.. – отвечал Иллионский с расстановкой (он в это время вместе с княгиней входил в гостиную, где и уселся сейчас же в кресло). – Между нами сказать, – прибавил он, мотнув головой и приподнимая свои густые брови, – тут кроется что-то таинственное.

– Но что такое тут может быть таинственного? – спросила княгиня.

Елпидифор Мартыныч сначала усмехнулся немного, а потом рассказал подробнейшим образом, как он отдал свою шляпу Николя Оглоблину для маскарада и как сегодня, приехав к г-же Петицкой, увидел эту шляпу у ней в гостиной.

– Ту самую, которую вы отдали Николя? – спросила его княгиня.

– Ту самую! – отвечал Иллионский.

Княгиня при этом покраснела даже немного в лице. Она сама уже несколько времени замечала, что у Петицкой что-то такое происходит с Николя Оглоблиным, но всегда старалась отогнать от себя подобное подозрение, потому что считала Николя ниже внимания всякой порядочной женщины.

– Зачем же могла быть у нее его шляпа?

– Вероятно, заезжал после маскарада побеседовать с ней!..

На последние слова Елпидифор Мартыныч сделал сильное ударение.

– Я, однако, все-таки тут ничего не понимаю! – произнесла княгиня досадливым голосом. – А вы спрашивали, зачем у нее эта шляпа?

– Господи помилуй! Разве о подобных вещах спрашивают дам? – возразил Елпидифор Мартыныч, растопыривая руки.

– А я так спрошу ее непременно, – говорила княгиня.

– Нет, уж и вы, пожалуйста, не спрашивайте – к-ха!.. Я сказал вам по преданности моей, а вы меня и выдадите – к-ха!.. – начал было упрашивать Елпидифор Мартыныч.

– Я вас не буду выдавать – нисколько!.. – возразила ему княгиня.

– Да как же не выдавать, – от кого же вы узнали про это? – продолжал Елпидифор Мартыныч каким-то уже жалобным голосом.

– Ну, уж я знаю, от кого узнала! – почти прикрикнула на него княгиня.

Елпидифор Мартыныч чмокнул только на это губами и уехал от княгини с твердою решимостью никогда ей больше ничего не рассказывать. Та же, оставшись одна, принялась рассуждать о своей приятельнице: более всего княгиню удивляло то, что неужели же Петицкая в самом деле полюбила Оглоблина, и если не полюбила, то что же заставило ее быть благосклонною к нему?

Как бы в разрешение всех этих вопросов вошел лакей и доложил, что приехал Николя Оглоблин.

– Ах, проси! – воскликнула на этот раз княгиня с явным удовольствием.

По свойственному женщинам любопытству, она не в состоянии была удержаться и решилась теперь же, сейчас же, не говоря, конечно, прямо, повыведать от Николя всю правду, которую он, как надеялась княгиня, по своей простоватости не сумеет скрыть.

Николя вошел к ней, заметно стараясь быть веселым, беззаботным и довольным. Он нарочно ездил по своим знакомым, чтобы те не подумали, что с ним накануне что-нибудь случилось. На Петицкую Николя был страшно сердит, потому что догадался, что вздул его один из ее прежних обожателей. Он дал себе слово никогда не видаться с нею и даже не произносить никогда ее имени, как будто бы и не знал ее совсем.

– Пожалуйте-ка сюда, – пожалуйте! – сказала княгиня, при его входе, несколько даже как бы угрожающим голосом.

Николя от одного этого уже немного сконфузился.

– Что такое, что такое? – зашлепал он своим толстым языком.

– А где вы вчера вечером были? – спросила княгиня, уставляя на него пристальный взгляд.

Николя просто обмер.

– Дома был-с! – отвечал он, решительно не находя, что бы такое придумать.

– А зачем же вы шляпы у Елпидифора Мартыныча просили? – продолжала княгиня.

– Какой шляпы-с? – спросил Николя, как бы ни в чем неповинный.

– А такой, в которой вечером вы были в маскараде.

Николя при этом покраснел, как рак вареный.

– Это вам все старый этот черт Иллионский наболтал, – проговорил он.

– Нет, не Иллионский! – возразила ему княгиня. – Потому что я знаю даже, куда вы из маскарада уехали.

Николя окончательно растерялся; он нисколько уже не сомневался, что княгиня все знает и теперь смеется над ним, а потому он страшно на нее рассердился.

– Много что-то вы уж знаете! До всего вам дело!.. – произнес он, надувшись.

– Дело потому, что вы мне родня…

– Много у меня этакой-то родни по Москве! – бухнул Николя.

Княгиня увидела, что с этим дуралеем разговаривать было почти невозможно.

– Как это мило так выражаться! – сказала она, немножко уж рассердясь на него.

– Что выражаться-то? Вы сами начали… – продолжал Николя.

Княгиня окончательно на него рассердилась.

– Действительно, я на этот раз виновата и вперед не позволю себе никакой шутки с вами! – проговорила она и, встав с своего места, ушла совсем из гостиной и больше не возвращалась, так что Николя сидел-сидел один, пыхтел-пыхтел, наконец, принужден был уехать.

Его главным образом бесило то, от кого княгиня могла узнать, и как только он помышлял, что ей известна была вся постигшая его неприятность, так кровь подливала у него к сердцу и неимоверная злоба им овладевала. С этим самым» чувством он совершил все прочие свои визиты, на которых никто даже не намекнул ему о вчерашней неприятности, – значит, одна только княгиня в целой Москве и знала об этом, а потому она начинала представляться ему самым злейшим его врагом. Надобно было ей самой отомстить хорошенько. О, Николя имел для этого отличное средство! Г-жа Петицкая давно уже рассказала ему о шурах-мурах княгини с Миклаковым. «А где ж они видаются?» – спросил тогда ее Николя. – «В доме у княгини… Миклаков почти каждый вечер бывает у ней, и князя в это время всегда дома нет», – отвечала Петицкая. – «Значит, они в гостиной у них и видаются?» – продолжал допрашивать Николя. «Вероятно, в гостиной», – отозвалась Петицкая. Николя все это очень хорошо запомнил, и поэтому теперь ему стоило сказать о том князю, так тот шутить не будет и расправится с княгиней и Миклаковым по-свойски. Николя, как мы знаем, страшно боялся князя и считал его скорее за тигра, чем за человека… Но как же сказать о том князю, кто осмелится сказать ему это? «А что если, – придумал Николя, – написать князю анонимное письмо?» Но в этом случае он опасался, что князь узнает его руку, и потому Николя решился заставить переписать это анонимное письмо своего камердинера. Для этого, вернувшись домой, он сейчас же позвал того ласковым голосом:

– Пойдем, Севастьянушко, ко мне в кабинет.

Камердинер последовал за ним.

– Вот видишь, – начал Николя своим неречистым языком: – видишь, мне надобно послать письмо.

– Слушаю-с! – протянул Севастьян, глубокомысленно стоя перед ним.

– Перепиши мне, пожалуйста! – заключил Николя.

Камердинер посмотрел на барина с каким-то почти презрением и удивлением.

– Да что я за писарь такой! Я и писать-то настоящим манером не умею, – произнес он.

– Да ничего, как-нибудь, пожалуйста!.. – упрашивал его Николя.

Камердинер опять с каким-то презрением усмехнулся.

– Да сами-то вы не умеете, что ли, писать-то? – сказал он.

– Мне нельзя, понимаешь, руку мою знают; догадаются, тогда черт знает что со мной сделают!.. Перепиши, сделай дружбу, я тебе пятьдесят целковых за это дам.

Камердинер отрицательно покачал головой.

– Коли с вами что-нибудь сделают, что же со мною будет?

– Да ничего тебе не будет, уверяю тебя! – успокоивал его Николя.

Севастьянушко и сам очень хорошо понимал, что вряд ли барин затеет что-нибудь серьезно-опасное, и если представлялся нерешительным, то желал этим набить лишь цену.