История России в рассказах для детей (том 1) - Александра Ишимова

Все эти перемены ничего бы не значили, если бы он менял на хорошее только то, что мы имели дурного, и делал бы это, не унижая русских, но дерзкий Отрепьев был не таков: он обижал подданных своими насмешками, называл их невежами, беспрестанно хвалил одних иностранцев. Смешнее всего казалась ему набожность русских, которую он называл суеверием и старался противоречить ей на каждом шагу. Например, в то время было обыкновение у царей наших, чтобы перед обедом священник благословил и окропил пищу святою водой, - Самозванец не велел делать этого и садился за стол не с молитвою, а с музыкой, дал иезуитам, которых русские называли некрещеными, лучший дом в Кремле и позволил им служить латинскую обедню. Кроме того, он был расточителен и так безрассудно сыпал деньгами на всякие ненужные вещи, что в три месяца издержал более 7 миллионов рублей! Одним словом, добрый народ, сначала с радостью поверивший, что это истинный царевич Димитрий, начал сомневаться, видя дела его и неуважение дерзких поляков к святыне. Вскоре нашлись люди, которые знали убежавшего из Чудова монастыря дьякона Григория и находили сходство между ним и царем. Был еще человек опаснее их - князь Василий Иоаннович Шуйский, занимавший главное место среди тех, кто ездил в Углич для следствия об убиении царевича: он знал Димитрия живого, видел его мертвого и мог присягнуть, что на троне русском сидел обманщик.

Он говорил об этом так громко, что вскоре слова его дошли до ушей первого любимца Лжедимитрия - Басманова, и Шуйский был взят под крепкую стражу, предан суду и приговорен к смерти. Уже несчастный стоял на Лобном месте перед палачом, уже голова его лежала на плахе и народ, всегда любя Шуйских, происходивших от князя Андрея Ярославича, брата Невского, с горестными слезами смотрел на него, как вдруг раздался крик: «Стой!» Царский чиновник прискакал из Кремля и объявил прощение преступнику. Самозванец, вероятно, побоялся народного мятежа за смерть любимого боярина или, уже слыша о дурном расположении к себе русских, хотел удивить их своим милосердием, - как бы то ни было, но мнимый Димитрий спас Шуйского на погибель свою!

Народ в минуту объявления этой милости был в восхищении и славил царя, но через несколько дней, когда восторг прошел, все снова начали толковать о вероятности слов князя Шуйского и о других слухах, носившихся в городе насчет беглого Отрепьева. Мнимый царь, презирая своих подданных, мало обращал внимания на толки их и, выбрав в новые телохранители свои триста немцев под начальством трех капитанов - Маржерета, Кнутсена и Вандемана, почитал себя в совершенной безопасности, безумно веселился со своими поляками и в сентябре отправил пышное посольство за невестой.

Но Марина и отец ее не скоро выехали из Польши. Гордые поляки, кичась помощью, какую они оказали царю русскому, не соглашались на обручение, пока он не прислал 200 тысяч золотых на уплату долгов воеводы сандомирского. Дары же, посланные невесте, стоили 800 тысяч рублей [72], кроме той бесчисленной суммы, которая была издержана на путешествие Марины и ее свиты до Москвы. Это путешествие было единственным в то время по своей блистательной пышности, и едва ли какая-нибудь истинно царская невеста ехала к жениху своему с таким великолепием, как эта гордая полька к мнимому царю!

Свита воеводы сандомирского состояла из 2 тысяч человек и такого же числа лошадей. Невеста ехала между рядами конницы и пехоты. От местечка Красного повезли ее в великолепных санях, украшенных серебряным орлом и запряженных двенадцатью белыми лошадьми, кучера были в парчовой одежде и в черных лисьих шапках. Во всех селениях встречали ее с хлебом и солью, в городах - с драгоценными дарами.

2 мая 1606 года Марина приехала в Москву. У городской заставы встретило ее дворянство и войско. Еще не въезжая в город, невеста пересела в колесницу с серебряными орлами, запряженную десятью пегими лошадьми. Музыка раздавалась со всех сторон. Звон колоколов, бой барабанов, пальба из пушек оглушали всех москвитян. Для них странно и неприятно было видеть, что духовенство не встречало царскую невесту: она была католичка, и Самозванец, намереваясь и всех подданных своих сделать католиками, не требовал, чтобы она крестилась. Безрассудный не думал, какое негодование он возбуждал такими поступками в народе, который всегда был чрезвычайно привязан к вере своей и никогда не имел еще царицей иноверку [73]. Бессовестный обманщик сделал еще более: он почтил невесту свою такой честью, какой не имели и самые лучшие и добродетельные царицы: короновал Марину - эту простую дворянку польскую - венцом Мономаха! На нее надели, как на царей русских, животворящий крест, бармы и цепь Владимира, помазали миром и причастили.

Эта последняя дерзость совершенно обнаружила царя: все увидели, что он не может быть истинным Димитрием, и, в то время когда самые шумные свадебные праздники один за другим сменялись при дворе, когда гордые паны польские, везде занимая первое место, радовались унижению народа, всегда для них ненавистного, и надеялись по милости хитрой Марины и ее услужливого супруга скоро завладеть всею Россией, русские, по наружности спокойные и равнодушные, но в душе встревоженные и оскорбленные, тайно советовались о средствах спасти святую веру и милое отечество.

Смерть Самозванца

1606 год

Эти советы происходили в доме того, кто первый имел смелость назвать Лжедимитрия обманщиком, кто пострадал за эту смелость и хотя потом был помилован, но сохранил в душе жестокое воспоминание о грозившей ему казни, - в доме князя Василия Иоанновича Шуйского. Зная лучше всех о смерти истинного царевича, он считал долгом вывести Россию из заблуждения, особенно с того времени, как все дела и поступки Самозванца стали явно вредить счастью отечества нашего. Может быть, вы удивитесь, что он не сделал этого с самого начала, но восхищение народа и его преданность воскресшему Димитрию были так велики, что никто не поверил бы в то время словам князя Шуйского и он, верно, сделался бы жертвою своего усердия. Теперь же было совсем другое дело: все ясно видели обман и искренно благодарили человека, который предлагал средство избавиться от стыда называть государем своим беглого расстригу. Князь Шуйский был умен, хитер, решителен, был любим народом как потомок поколения царского и как герой, не страшившийся умереть за правду, ему нетрудно было управлять умами всех бояр, недовольных Лжедимитрием и его поляками, и мало-помалу составить заговор, в котором участвовали почти все москвитяне. Он сумел склонить на свою сторону и городских чиновников, и людей военных: первые уверены были в согласии народа, вторые - войска. Кроме того, помещики представили от себя усердных слуг, а Шуйские призвали в Москву 20 тысяч надежных людей из собственных деревень. Все это приготовилось очень скоро. Заговорщики решили истребить Самозванца и поляков и уже назначили день - 17 мая 1606 года, через неделю после свадьбы царя.

Пышные праздники еще не все кончились: Лжедимитрий полагал удивить народ невиданною на Руси забавой - велел построить деревянную крепость за Сретенскими воротами, вывезти туда несколько пушек из Кремля и представить картину приступа. Марина также собиралась повеселить придворных дам маскарадом, или, как русские говорили тогда, собиралась плясать со своими польками в личинах. Вы догадаетесь, милые читатели, что предки наши называли личинами маски. Надеть маску считалось у них величайшим грехом, и рассказы о приготовлениях царицы к маскараду выводили из терпения самых кротких и покорных людей. Досадуя на такое, по мнению их, безбожие, они готовы были на все предложения заговорщиков, особенно когда те прибавляли к рассказам своим описание нового праздника, затеваемого царем. Слушая их, нельзя было не верить, что деревянная крепость строилась не для забавы, а для погибели всех бояр русских, которые будут на празднике, и что потом Самозванец отдаст все места и должности, все богатства и всех людей их своим любимцам полякам. Разумеется, что, слыша это, никакой русский, искренно любивший свое отечество, не мог отказаться от участия в единодушном восстании. Одним словом, князь Шуйский распоряжался в этом деле с такой осторожностью и благоразумием, что вся Москва уже с нетерпением ожидала назначенного дня, прежде нежели Самозванец получил малейшее подозрение о том, что происходит около него. Даже накануне 17 мая, когда уже все двенадцать ворот московских заняты были воинами Шуйского, а городские чиновники ходили по домам с тайным приказанием, чтобы все были готовы защитить церковь и царство и ожидали набата, Лжедимитрий и все поляки веселились на великолепном празднике, вовсе не думая о том, что ожидало их на другой день.

Все они еще спали глубоким сном, как вдруг в четыре часа утра раздался звон набата во всей Москве и народ побежал из домов на Красную площадь. Там уже ожидали его бояре и воеводы в полном вооружении. Впереди всех был князь Василий Шуйский с мечом в одной руке и с крестом - в другой. По его знаку Спасские ворота в Кремле растворились, и вслед за ним вошли туда бесчисленные толпы народа. Набожно приложился он в церкви Успения к образу Владимирской Божией Матери и потом с жаром вскричал. «Во имя Божие идите на злого еретика!» Этих немногих слов было довольно: тихие толпы, еще в каком-то молчаливом ожидании шедшие за боярами, вдруг сделались шумными, необузданными и с яростью бросились во дворец. Но там они еще не скоро нашли того, кого искали. С первыми ударами набата Самозванец проснулся и в страхе, не зная, на что решиться, видя, что уже и храбрый друг и защитник его Басманов убит, не мог придумать ничего более как выскочить в окно. Несчастный злодей вывихнул себе ногу, разбил грудь и голову и упал прямо к стрельцам, стоявшим на карауле на Житном дворе. Однако они не сделали ему ничего дурного - напротив того, слушая уверения его, что он истинный Димитрий, убедили собравшийся народ отнести его к царице-инокине, чтобы удостовериться, точно ли он сын ее. Печальная государыня была вызвана из кельи и торжественно объявила, что истинный царевич скончался на руках ее в Угличе и что она молчала об этом во все царствование Самозванца от страха: он угрожал тайно умертвить ее за одно неосторожное слово, сказанное против него. Царица обвиняла себя за свое малодушие, со слезами просила прощения у народа и показала ему портрет маленького царевича. Все увидели, что ни одна черта его ангельского личика не походила на расстригу.