Антон Райзер - Карл Мориц

Каково же было его отчаяние, когда соседи сказали, что тот вернется лишь поздно вечером. Он стоял на улице перед домом в густеющих сумерках… Искать гостиницу без гроша в кармане он не решился, романические грезы, еще недавно скрашивавшие его положение, вмиг развеялись, осталось лишь сознание суровой необходимости провести ночь под открытым небом посреди большого города, голодным и вконец измученным.

Пока он так стоял, уныло и растерянно озираясь по сторонам, к нему подошел хорошо одетый незнакомец и, внимательно на него поглядев, с участием спросил, не чужой ли он в этом городе. Однако Райзер не мог заставить себя признаться этому господину, в какое положение попал, предпочтя провести ночь под открытым небом. Так бы он и поступил, если бы счастливый случай неожиданно не сменил долгую череду постигших его превратностей судьбы. Помощник купца, вырвавшись из компании товарищей, за какой-то необходимостью вернулся домой и, узнав, что кто-то хотел передать ему письмо от брата, поспешил на поиски посланника, который, как ему сказали, прогуливается где-то поблизости на набережной реки. По описанной наружности он вскоре и отыскал Райзера, уже расставшегося с надеждой найти себе кров на эту ночь.

Узнав на письме руку брата, молодой купец исполнился самых добрых и дружеских чувств к Райзеру и сразу предложил проводить его до гостиницы. Тут Райзер описал ему свое положение, не упустив, правда, кое-что присочинить: он-де, против собственных правил, позволил вовлечь себя в игру и потерял всю наличность. Признаться в том, что он пустился в путь, почти не имея денег, ему было стыдно, так как он боялся еще больше пасть во мнении молодого человека, от которого только и мог ожидать помощи.

Теперь, однако, жестокая судьба неожиданно повернулась к нему доброй стороной. Купец одолжил ему денег, с лихвой достаточных для всех его нужд, и сам проводил его до хорошей гостиницы, где по его рекомендации Райзеру оказали наилучший прием; проведенный здесь вечер сполна вознаградил его за все дневные лишения.

Несколько стаканов вина, выпитых в обществе этого молодого человека после столь тяжелого и изнурительного дня, так необыкновенно его взбодрили, что он принялся развлекать всю компанию, имевшую обыкновение собираться здесь по вечерам, веселыми историями о Ганновере и разных смешных происшествиях, что вообще-то совсем не было ему свойственно; этим он снискал дружеское расположение всех членов маленького кружка, среди которых оказался и тот мужчина, что недавно заговорил с ним на улице и был единственным среди толпы людей, кто заметил его одиночество и уныние и счел возможным позаботиться о незнакомом горемыке. Райзер почувствовал необычайное расположение к этому господину, ибо такая забота о незнакомом человеке, всеми покинутом и своим видом взывающем о помощи, как раз и являет собой общечеловеческую любовь, отличающую доброго самаритянина от священников и левитов, равнодушно шествующих мимо. Райзеру нелегко было бы припомнить в своей жизни хоть один такой приятный вечер, когда в чужом городе кружок совсем чужих людей столь внимательно к нему прислушивался и выражал столь живое сочувствие его словам.

Помощник купца уговорил его задержаться в Бремене еще на несколько дней, показал ему достопримечательности города, и на том самом месте, где Райзер еще недавно стоял посреди улицы одинокий и всеми покинутый, теперь обнаружилось такое множество народу, проявлявшего к нему интерес и жаждавшего его общения, что он испытал своего рода симпатию к этим предупредительным, вежливым и дружелюбным людям, и ему было нелегко думать о скором расставании с ними.

Обедал он в благопристойной компании, где его как гостя окружали особым почетом, и такое обращение было ему в диковинку. Сумма, одолженная ему помощником купца, оказалась столь велика, что он смог не только оплатить счет в гостинице, но и без забот совершить обратный путь в Ганновер, впрочем, разумеется, пешком.

Поскольку же на сей раз его безрассудная авантюра сошла благополучно, в нем ненароком зародилась мысль более не ждать счастья, как прежде, в тесном жизненном пространстве, но поискать его в широком мире, который перед ним расстилался.

В совершенно чужом городе он обрел множество новых знакомцев, которые заботились о нем, помогли ему, сделали приятным его пребывание в Бремене – в Ганновере он такого и представить себе не мог. Он пережил трудное приключение и за короткое время – стремительные превратности счастья: часом ранее покинутый всем миром, теперь он был окружен участливыми людьми, принявшими его в свою беседу.

Потому и неудивительно, что ему захотелось сменить унылое однообразие прежней жизни на подобную смену впечатлений – и пусть ему пришлось испытать великие трудности, душа его воспрянула самым чудесным и нежданным образом.

Даже грусть, охватившая его, когда ворота города, где он еще вчера приятельски застольничал с целой компанией приветливых людей, исчезли из вида и сами очертания полюбившегося ему места растаяли вдали, – даже эта грусть имела для него новое очарование. Теперь он вырос в собственных глазах, потому что по собственной воле, без побуждений извне, совершил путешествие в чужой город, где за считанные дни нашел столько благожелательных людей, сколько за годы не встретил в Ганновере.

Пешее путешествие начинало ему нравиться, усталость он прогонял приятными фантазиями, а когда стемнело, стал неотрывно вглядываться в бегущую впереди дорогу, словно это был верный друг, ведущий его за собой. Ходьба навевала ему поэтические идеи, давала пищу для образов и сравнений, которыми он сцеплял тысячу разных вещей. «Как странник твердо держится своего пути… как путь верен страннику…» – и так далее в том же роде… Такая игра различными понятиями не оставляла его всю дорогу, и ни однообразие местности, ни густеющая тьма, ни сама необходимость неустанно переставлять ноги уже не досаждали ему, словно уйдя в небытие.

Уже совсем стемнело, когда он явился в дом своих родителей, немало удивившихся, что он сначала прошел мимо по пути в Бремен и лишь потом навестил их. Все же благодаря хорошим вестям, которые он принес, на этот раз они приняли его радушно.

У Райзера накопилось в изобилии материй для мистических собеседований с отцом, так что порой они заговаривались до поздней ночи. Райзер пытался метафизически истолковать мистические идеи о «Всецелом и Единице», о «завершении Единицы» и проч., почерпнутые отцом в писаниях мадам Гийон, и делал это без малейшего труда, ибо мистика и метафизика вообще смыкаются тем теснее, что предметы, нечаянно добываемые первой посредством силы воображения, у последней получают разумное обоснование. Отец Райзера, никогда не помышлявший услышать от сына подобные речи, теперь, казалось, воспринял у него этот высокий образ мыслей и возымел к нему некоторое уважение.

Однако склонность к меланхолии и здесь постоянно брала верх в душе Райзера. Как-то раз они с матерью стояли в дверях дома, а в это время соседи хоронили ребенка, отец которого, со свисающими на лоб волосами и с глазами, полными слез, шел за гробом. «Вот бы и мне быть так же оплаканной», – промолвила мать, которая и вправду имела мало радости в жизни. Райзер же, ожидавший тогда много радостей для себя, разделил ее желание всей душой, словно и над ним нависло тяжкое горе.

На сей раз он простился с матерью и братьями нежнее обычного и пешком отправился в Ганновер. Когда вдали снова показались четыре башни, виденные им при столь разных обстоятельствах жизни, к нему снова закралось щемящее чувство, что он из широкого мира должен вернуться в тесный круг обстоятельств и отношений, круг столь знакомый и потому столь скучный. Но стоило ему пройти через городские ворота и увидеть на углу дома театральную афишу, как душа его снова возликовала. Он сразу направился к замку, где был устроен театр и на стене снова висела афиша: давали «Клавиго», Брокман играл Бомарше, Райнике – Клавиго, старшая мадемуазель Аккерман (младшая к тому времени уже умерла) – Мари, Шрёдер – Дон Карлоса, госпожа Райнике – сестру Мари, Шюц – Буэнко и Бёхайм – друга Бомарше.

Вот так превосходно были распределены роли в этом спектакле – вплоть до самой незначительной. Райзер знал всех этих великолепных актеров, не удивительно, что он сгорал от нетерпения увидеть в их исполнении пьесу, которую хоть и не читал, но знал, что она принадлежит перу автора «Юного Вертера».

Благодаря этому случайному обстоятельству, соединившемуся с воспоминанием о превратностях его путешествия, в голове у него родилась странная романтическая идея, окрасившая собой всю его дальнейшую жизнь. Театр и путешествия мало-помалу стали играть главенствующую роль в мире его фантазий, чем и объясняется последующее его решение.

Теперь он снова по вечерам зачастил в театр, однако это настолько заполонило его голову разного рода театральными идеями, что главное его дело – учиться и учить (так как весь день у него был отдан занятиям) – начало казаться ему немного пресным и он уже не колебался время от времени пропустить урок, будь то в роли ученика или преподавателя. «Всего-то один урок…» – говорил он себе в таких случаях.