Восход - Виктория Хислоп

Ранним утром на следующий день Маркоса похоронили.

Паникос нашел лопату и с большим трудом вырыл могилу. В пять утра все вышли из отеля. Разбудили даже Мехмета и Василакиса, и они, сонные и ничего не понимающие, спустились вниз.

Маркоса завернули в простыню, и отец с зятем опустили его в землю. Все, кроме Хусейна, который держался позади, бросили по розе, прежде чем могилу зарыли землей.

– Кириэ элейсон, Кириэ элейсон, – произносили нараспев его родные. – Господи помилуй, Господи помилуй.

Они знали слова заупокойной службы наизусть.

Хусейн стоял опустив голову. Он смотрел, как на его ботинки капают слезы. Что бы Маркос ни собирался с ним сделать, сейчас тот был мертв. Хусейн не испытывал ни радости, ни чувства возмездия. Он смотрел на искаженное от горя лицо Ирини Георгиу, и ему было отчаянно ее жаль.

Обведя взглядом лица людей, стоящих вокруг могилы, Хусейн понял, что каждый из них хоронит своего Маркоса Георгиу.

После они ели коливу – кушанье, которое традиционно подают на поминках. Его приготовила Мария, заменив пшеницу рисом. Большинство других ингредиентов имелось в изобилии в кладовой: кунжут, миндаль, корица, сахар и изюм.

Для Ирини это был самый черный день. Она даже плакать не могла. Вместе с Василисом она молча лежала на кровати в затемненной комнате.

После похорон Ёзканы помылись и переоделись: так принято у турок-киприотов.

– Иначе будет беда, – сказала Эмин.

– Беда уже пришла, – возразил Халит.

Стоя под душем и ощущая, как вода стекает по плечам, Хусейн знал, что никогда не смоет кровь со своих рук и не избавится от чувства вины. Всякий раз, когда он смотрел на родителей Маркоса Георгиу, это чувство только усиливалось.

Через несколько дней Ирини спросила Паникоса, нет ли поблизости церкви, куда она могла бы пойти.

– Есть, но я не знаю, в каком она состоянии, – ответил тот.

– Ирини, тебе нельзя выходить из отеля, – сказал Василис тихо, но твердо. – Вокруг турецкие солдаты. Турецкие солдаты, которые убили твоего сына.

– Но…

Все эти месяцы, что они провели в «Восходе», Ирини почти не думала о Боге. Икона святого Неофитоса стояла у них в спальне, но, казалось, святой на них не смотрит. С каждым прошедшим днем, когда от Христоса по-прежнему не было вестей, а ее молитвы оставались без ответа, вера Ирини таяла. А после смерти Маркоса ее совсем не осталось. Женщина, которая когда-то осеняла себя крестным знамением по несколько раз за час, практически отринула Бога.

По радио они слышали, что Макариос прилагает колоссальные усилия, чтобы восстановить мир на острове, но Ирини разочаровалась и в своем духовном пастыре.

Она надеялась, что в церкви вновь обретет Бога и Он услышит ее молитвы. Без Бога ее жизнь стала пустой, и она жаждала уверовать вновь.

Хусейн знал, что случилось с большей частью церквей, но боялся сказать кирии Георгиу. Иконы и церковную утварь давно разворовали, а сами храмы подверглись жестокому вандализму. Когда они тащили тело Маркоса в отель, то обратили внимание, что в некоторых были взломаны двери.

– Насколько я знаю, церкви сейчас уже не те, что прежде, – мягко заметил Паникос. – В любом случае ходить туда опасно.

Хусейн случайно услышал разговор матери и кирии Георгиу.

– Могу не ходить в церковь, если нельзя, но моя одежда… Она такая неуместная, – жаловалась Ирини.

Постояльцы оставили кучу вещей, но ничего подходящего для траура не было. Ирини не могла носить свои обычные юбки в цветочек или платья-халаты, Эмин тоже нечего было ей предложить.

– Я знаю, где можно найти что-нибудь подходящее, – вмешался Хусейн. – Прямо сейчас и схожу.

За последние месяцы Хусейну пришлось изучить каждую улицу и каждый переулок города. Он знал, какие магазины разграблены, а какие остались нетронуты. Были небольшие лавочки, специализировавшиеся на местной женской одежде, к которой турецкие солдаты не проявили интереса. Такое даже женам в Турцию не пошлешь! В этих лавках продавались блузки, юбки и платья для пожилых женщин.

И вот в дальнем углу такой лавки Хусейн и заприметил одежду, необходимую каждой женщине, когда ей приходится жить как тень. Там было несколько кронштейнов с черными платьями. Он принес Ирини столько траурной одежды, сколько ей не сносить до конца жизни.

Семья Георгиу отслужила панихиду на могиле Маркоса на третий и на девятый день после похорон. Ирини больше не заикалась о том, чтобы пойти в церковь.

Она знала, что не одинока в своем горе – у Эмин тоже было кого оплакивать. Их жизнь – часть общей беды и общего страдания. День за днем женщины мыли, чистили, прибирали и готовили еду, и у них, к счастью, не оставалось времени на раздумья. Иногда, когда все дела были переделаны, они садились рядышком и оплакивали свои потери и пропавших сыновей, которые никогда не покидали их мысли. Временами женщины подбадривали друг друга, гадая на кофейной гуще. Теперь, когда вера покинула Ирини, это было единственное, что поддерживало ее в эти черные дни.

После смерти Маркоса все изменилось. Даже мальчики не шалили первое время. Им не хватало фокусов, которые им показывал дядя Маркос, его шуток и смеха. Никто больше не веселился за столом и не слушал музыку. Проигрыватель пылился в углу бального зала.

Ирини продолжала готовить. Даже на следующий день после похорон сына она занялась приготовлением сладких лукумадес и дактилы[37]. Когда ее пальцы месили тесто или вырезали печенье, это отвлекало ее от мыслей о смерти Маркоса.

Василис переживал горе молча. Он проводил бульшую часть времени на крыше – ухаживал за травами и помидорами в цветочных горшках и дежурил. Часами он смотрел на море и курил одну сигарету за другой, не забывая, впрочем, об осторожности. Халит составлял ему компанию. Выпивка на крыше тоже имелась.

Хусейн сторонился людей и потерял аппетит. Часто мать приносила ему поесть в комнату.

– Кирия Георгиу беспокоится о тебе, – заметила она однажды, погладив сына по щеке.

Хусейн лежал на кровати, и по его лицу катились слезы.

– Бедный мой мальчик, – вздохнула Эмин. – Ты сделал то, что вынужден был сделать.

Лишь время смягчит его чувство вины за горе, которое он причинил доброй женщине, даже в тот день приготовившей его любимое блюдо, чтобы он хоть немного поел…

Вскоре Хусейн понял: обе семьи ждут от него помощи и поддержки, в том числе и моральной. Теперь, когда старшие сыновья покинули их, он должен проявить силу духа и стать всем опорой.

В тот день, притащив тело Маркоса в отель, Хусейн спрятал все найденное у того в карманах в своей комнате. С тех пор связка ключей и бархатный мешочек так и лежали в ящике. Как-то вечером, когда в фойе никого не было, Хусейн решил испробовать ключи. Один из них подошел к двери, ведущей вниз, в ночной клуб, из холла.

Хусейн бесшумно спустился по лестнице и направился к хранилищу. Открыл внешнюю дверь, потом внутреннюю. Другие ключи подошли к сейфам. Поворачивая ключи, он слышал, как щелкают замки. Однако двери не открывались.

Хусейн догадался, что необходимо знать комбинацию кода. Этот секрет Маркос унес с собой в могилу.

Вернувшись в свою комнату, Хусейн положил ключи назад в ящик. Зеленый бархатный мешочек валялся в углу. Он достал его и заглянул – внутри что-то блеснуло. Хусейн перевернул мешочек, и оттуда на ладонь высыпалась нить блестящих голубых камней. Они были прозрачные, лазурного цвета, как море за окном, и сверкали даже в полутьме. Все камни были одного размера, кроме застежки – там камень был больше остальных, – и оправлены в золото.

Хусейн убрал ожерелье в ящик, но ему было совестно, что такая вещь оказалась у него в руках. Она не принадлежала ему так же, как не принадлежала Маркосу.

Отдать ее Георгиу? Или настоящему владельцу? Пусть пока лежит вместе с ключами. Ключи без кода бесполезны, но драгоценные камни должны стоить немало.

Глава 31

Наступил июль. Дни стали жаркими, а ночи короткими.

С наблюдательного пункта на крыше Василис и Халит заметили, что патрулирование улиц усилилось. Хусейн тоже это отметил и решил, что это связано с пропавшим солдатом.

Всем было тяжело оставаться в отеле в такую жару. Даже Паникос, который стеснялся купаться из-за своего большого живота, мечтал поплескаться вместе с детьми в волнах. Хусейна звук прибоя манил, словно песни сирен. Как-то ночью он выскользнул через пожарную дверь и осторожно ступил на песок. Зная, что нельзя шуметь, беззвучно нырнул в воду. Хусейн впервые плавал в море один – и вся бескрайняя морская гладь принадлежала всем и никому. Вода вокруг была черной, только изредка в ней что-то светилось. Он держался под водой, только руки и ноги скользили по поверхности.

Хусейн заплыл далеко, лег на спину и стал смотреть на звезды. Ощущение свободы опьяняло.