Люди, горы, небо - Леонид Пасенюк

Шеф только плечами пожал: в общем, конечно, справедливо. Но как бы там ни было, он не имел права оставлять Егорчика на произвол судьбы. Наверное, это понял и Станислав, хотя и спросил с прежней непримиримостью:

— Этот ваш Егорчик хотя бы кумекает, что вам грозит каталажка, если он где–нибудь по глупости свернет себе шею?

У шефа слегка отвалилась и напряженно задрожала губа. Он знал, что это признак подступающего гнева, и попытался его сдержать. Но если ему и удалось справиться с собой, губа не подчинилась.

— Ну положим, не так страшно, — сказал он, время

от времени прикусывая губу. — Не каталажка. Но неприятности были бы немалые.

— Вплоть до фельетона в газете, в котором вам припомнили бы, кстати, и то, что во время оно вы развелись с женой — честной, милой, работящей и вполне добропорядочной женщиной.

«Достаточно», — хотел сказать шеф, но не сказал. Шеф только подумал расстроенно, откуда у Станислава, которого он знал не первый год (хотя редко с ним общался), — откуда у него столько неприятия, неуживчивости да и апломба?! Ведь он тих и нежен и даже как–то религиозно благостен, когда говорит о растениях, о цветочках, о какой–нибудь задрипанной зверюшке. И непостижимо преображается, когда дело коснется человека. Тогда он становится суше, недоверчивей, злей. Даже в отношениях с друзьями. Он вышколен, подтянут и, вероятно, всегда чувствует грань, которую преступить грешно. Черт побери, у него есть своя философия, которую он считает нужным защищать. Он полагает, что эта его философия достойна защиты!

Шеф и сам не заметил, как остановился.

— Не нужно ему кричать, — сказал Витька тоном Станислава. — Ну его… Пусть сам покричит.

Шеф посмотрел на него сверху вниз: у Витьки было усталое, но задиристое выражение лица, и если он шел пока довольно сноровисто, не отставая, то, может, вела его именно эта задиристость, презрение к таким, как Егорчик?.. Шеф смотрел на Витьку сверху вниз и думал: «Вот растет еще один Станислав. Чрезвычайно любопытно, как это отразится на Добре и Зле в мировом масштабе!»

Он сложил ладони рупором и закричал — так, что в горле заклокотал хрип.

Только минут через шесть–семь вспотевший Егорчик, невидяще помигивая светлыми глазами, с шумом вывалился из кедрача и пристроился сзади группы. Он, конечно, слышал шефа. Но злобно не отзывался. Злобно или равнодушно.

Шеф не умел раздражаться по пустякам, они не задевали его. Но тут он почувствовал, что раздражается сегодня уже не впервые, и это было для него неожиданно и неприятно. Значит, в отряде наступало какое–то неблагополучие.

Иногда на шефа сердито посматривал Витька.

— Вы что–то хотите сообщить мне?

— Почему же вы ничего Егорчику не сказали? — обиженно спросил Витька. — Мы из–за него тут ругаемся, спорим, теряем время, а ему все с рук сходит.

— Вы считаете, ему нужно что–то еще сказать?

— А вы хотите, чтобы он и дальше такие коники выкидывал?

— На мой взгляд, достаточно того, что он чувствует наше отношение к своему проступку. Иногда внушения излишни. Иногда достаточно уже одной накаленной атмосферы. С огнем нужно обращаться осторожно.

— Атмосферы‑ы, — скептически протянул Витька. — А в общем какой я вам советчик? Только скажу, что атмосфера от одной спички не загорится. Ей нужен, ну, сильный детонатор хотя бы.

Шеф положил ему руку на плечо.

— Мы находимся на необитаемом острове в довольно незавидной ситуации. Тут заранее не предугадаешь, что от чего загорится. — Он поежился и пробурчал себе под нос: — Сто чертей! Никак начался концентрированный дождь?

Витька обеспокоенно взглянул на небо.

— Теперь и вовсе атмосфера отсыреет.

— Сто чертей! — сказал шеф. — Придется заночевать. Уже темно. Счастье, что здесь хоть кедрач растет.

«Кедрач — это натуральное спасение, — снимая рюкзак, подумал он расслабленно. — Кедрач — это огонь, и, стало быть, можно еще благоденствовать, честное слово! Завтра встанем — и будет солнце, и вся эта исковерканная местность радостно преобразится, и вспыхнут желтовато–зеленые стланиковые заплаты под солнцем, и так проникновенно вокруг запахнет! Суматошные запоют ручьи, хвоинки отряхнутся от бисера дождя, растопырят свои терпкие иглы, и горделиво вознесется за бархатной гладью пролива классически законченный вулканический пик!»

Он подумал обо всем этом, как стихи сочинил: хоть записывай на бумагу. В душе он и впрямь был поэт, такой рослый, лобастый, ничуть на поэта не похожий человек. Даже больше того: в молодости он писал стихи. Увы, плохие! Его поэтический словарь подозрительно напоминал то Баратынского, то Лермонтова, то более позднего Тютчева. Его размеры были некритически заимствованы — и устарели. Вдруг он начинал писать гекзаметром.

Так сладостно вспомнить, что в юности грешил гекзаметром, в адских прорвах затерянного в океане острова! Не к курению был пристрастен, не к поспешным связям с женщинами, а увлекался Спинозой, теориями о происхождении вселенной, октавами и гекзаметрами. Любил читать Ломоносова. А вот Баркова не терпел. Гм… Почти по Пушкину. Но тот, правда, читал охотно Апулея. А Цицерона не читал…

Шеф с сожалением отметил, что палатку поставить не удастся, разве только можно будет прикрыться ею: здесь не было подходящих палок. Но самое необходимое сейчас — развести костер. Чтобы дико полыхал огонь. Чтобы стало жарко. Чтобы круто вскипела в котелке дождевая вода.

— Дрова тащите, дрова! — бурно начал распоряжаться Станислав, признанный повелитель огня; он способен был воспламенить любое сырье под любым дождем; похоже, что его род по отцовской линии вел свое начало неукоснительно от одного из первых великих пещерных жителей, добывших огонь трением. — Веток, веток побольше! Навались, братва!

Из зеленого скопища повалил дым, серо–желтый, плотный, и вскоре с яростью взрыва ухнул в небо всепожирающий протуберанец! Кедрач, даже сырой, горел трескуче, ненасытно, неуемно — понадобились большие запасы, чтобы слегка обсохнуть и отогреться.

Каждому немало пришлось поелозить в кустах и стоя и на коленях, в кромешной темноте выкорчевывая смолистые ветви с корнями, прежде чем позволить себе этак размагниченно усесться у костра, подставляя ему то натруженные ноги, то настывшие бока, то до костей промокшую спину.

Только Егорчик сидел здесь как ни в чем не бывало, не сломав ни единой веточки, не хлопоча и не бегая. На его покрасневшем носу жалостливо повисла капля, которую он то и дело пытался втягивать, но она упрямо выползала из своего обиталища.

— Чего сидишь? — не вытерпев, спросил Станислав так, будто наждаком по нему прошелся.

— А что?

— Все кедрач заготавливали, а ты…

— У меня ножа нет.

Станислав четко отработанным выпадом мушкетера рванул из кожаного чехла самодельный тесак и бросил Егор–чику.

Если бы Егорчик поймал тесак на лету, он скорее всего порезал бы себе руки. Но он и не подумал ловить его на лету. Чересчур поспешно ловить обоюдоострые вещи было, видимо, не в правилах Егорчика. Риска он не уважал. Хватит с него, что чуть в ущелье не свалился. С минуту выждав, он поднял нож с земли за черенок.

— У таких, как ты, совершенно нет самолюбия, — отчитывал его Станислав вдогонку. — Тебе наплевать, что какое–то дело у тебя получается хуже, чем у других. Ты всегда садишься в шлюпке на корму, охотно уступая товарищам весла, когда нужно грести надрываясь. Ах, ты и грести не умеешь?! Но тебя это вполне устраивает! Ты и не стараешься научиться.

Шеф помалкивал, потому что Станислав поучал его коллектора справедливо. Шеф не умел говорить таких резких слов человеку в глаза. То есть он, наверное, умел, но ему было нелегко определить момент, когда с полным основанием можно обрушить на подчиненного словесные громы и молнии. Вот только уж если начинала дрожать губа… а впрочем, он не давал губе разыгрываться.

Глядя, с какими муками Егорчик снимает узкие в подъеме резиновые сапоги, шеф проговорил с осуждением, но и с участием (коллектор казался таким беззащитным):

— Да‑а, Миша, незавидная вам предстояла бы ночь в смысле удобств, окажись вы один на голом месте по ту сторону ущелья. Да еще под проливным дождем.

— Он бы загнулся, — четко сказал Станислав.

— Ну уж, — позволил себе усомниться шеф. — Разжег бы костер…

— Не разжег бы он костра.

— Это почему еще?

— Не сумел бы. Или поленился бы. Дождь ведь.

Шеф взглянул на Егорчика искоса. Тот странно улыбался, глядя куда–то в сторону. Шеф не мог понять своего помощника, не мог уяснить, что это у него: тупая безобидность, толстокожая бесчувственность или же мстительное, себе на уме, равнодушие. Конечно, инициативы в работе он не проявлял. Сообразительностью не отличался. Но он безропотно слушал его, ни единым словом не перечил.