Кудеяр - Николай Костомаров

Кудеяр смотрел на этот роскошный вид, который должен был, может быть, через час замениться ужасным видом разрушения. Кудеяр спешил сюда с злобным ожиданием насладиться гибелью столицы, а теперь, мимо его воли, в сердце ему стало подступать то ощущение жалости, которое он так подавил в себе, когда несчастная украинка в Крыму напомнила ему навсегда потерянную любимую женщину. Кудеяру становилось жаль Москвы. Кудеяр стыдился этого чувства и всею силою своей воли старался подавить его, а оно, с своей стороны, как будто напрягало все усилия, чтобы овладеть им. В воображении Кудеяра неотвязчиво носился образ Насти. Он поглядел вниз и увидел Крымский двор: он вспомнил, как там он нашел свою погибшую Настю; он глянул на далекий Данилов монастырь и узнал тот лес, где Настя с такою покорностью пожертвовала ему своим ребенком. Настя как будто теперь говорила ему: "Юрий, за что ты убил ребенка? Тебе ненавистно было татарское отродье, а теперь ты привел татар истреблять народ христианский! Ты не дал мне окрестить ребенка, а теперь сам отрекся от Христа!" Кудеяр прогонял от себя этот неотвязчивый образ, хотел тешить себя надеждою скоро увидеть пламя столицы, а Настя все-таки внедрялась в его воображение и говорила ему: "Юрий! Меня убил мучитель, а ты мстишь невинным москвитинам; мучитель разлучил меня с тобою на этом свете, а ты добровольно разлучился со мною и для того света; я осталась верна Христу, а ты отвернулся от Него!.. Юрий! Юрий! Нам теперь вечная разлука? Ты сам не захотел быть со мною!"

Могучая воля боролась с этим искушением добра и никак не могла побороть его; оно принимало на себя неотразимый образ любимого некогда существа и врывалось в сердце, в мозг Кудеяра. Кудеяр призывал на помощь свою злобу, насилуя себя, притворялся сам пред собою, что желает крови, разрушения, пожаров, стонов, страдания, нищеты, — а ему было жаль Москвы, жаль бесчисленного множества народа, осужденного на гибель под ее развалинами. Вдруг по всем московским церквам раздался благовест; был праздник Вознесения. Толпы народа валили в церкви, но не в праздничных нарядах шли они в духовном веселии славить торжество Спасителя; они шли готовиться к смерти и принимать смерть в церковных стенах от огня и дыма. Звон стал резать, пилить, печь Кудеяру сердце. Опять предстала пред его воображение Настя и говорила ему: "Помнишь ли, Юрий, как, бывало, ты услышишь этот звон, снимешь шапку и перекрестишься. А теперь — ты не смеешь снять своей шапки и перекреститься! Помнишь ли, как, с православным народом стоя в храме, только услышишь, что читают о победе и одолении, тотчас кладешь большие поклоны и просишь у Бога, чтоб крест святой одолел бусурманство, а теперь ты слушаешь звон, да уже не входишь в церковь и дожидаешься гибели христианам от бусурман, которых ты навел на них!"

"Прочь, прочь! — твердил сам себе Кудеяр. — Прочь Настю!

К черту жалость! Прочь христианство! Я мусульманин, я не верю в Христа, я не хочу знать Его. Мне нужно христианской крови! Пожара! Дыма смерти!"

Но все было напрасно. Голос Насти раздавался в его душе: "Юрий! Юрий! Не упрямься, Бог милосерд даже и для таких грешников, как ты: надень свой крест, беги в Москву! погибни там вместе с православным народом. Бог простит тебя!" А Кудеяр все-таки не поддавался этому голосу, Кудеяр все-таки хотел искать зла, гибели христианству — мало того: гибели людей каких бы то ни было.

Воздух стал колебаться. Тишина нарушилась, подымался ветер, природа готовилась помогать злобе Кудеяра. А голос Насти продолжал звать его душу, тянуть ее за собою. "Скорее! скорее! торопись. Поздно будет, видишь, какой ветер: вспыхнет Москва — не пройдешь; жалеть будешь, не воротишь. Юрий! Юрий! Спеши ко мне, спеши! Если ты любишь Настю — иди к Насте. Она недалеко, ты пройдешь к ней через огонь, который истребит православную столицу, дойдешь до нее, если добровольно погибнешь вместе с православными людьми…"

Кудеяр отбивался; ему давило грудь, сжимало горло; он трясся всем телом; его ноги, мимо его воли, тащили его с места. Кудеяр упирался.

В минуты этого внутреннего борения, происходившего в душе Кудеяра, прибегают татары и ведут старика, лысого, с седою бородою, одетого в черную одежду наподобие рубахи, босоногого, с огромною палкою. Это был тот самый юродивый, который во время приезда Кудеяра с Вишневецким в Москву напрасно хотел рассказами о видениях побудить царя Ивана Васильевича на войну с Крымом.

— Тат-агасы! — кричали татары. — Вот этот московский старик пришел сюда и зовет твое имя… Он чего-то хочет.

— Кто ты? — спросил Кудеяр.

— Нужно поговорить с тобой одним.

— Говори, — сказал Кудеяр, — татары по-русски не знают.

— Нет, — отвечал старик, — вели отойти им прочь. Я пришел тебе сказать, кто ты таков.

— Я и без тебя знаю, дурак! — сказал Кудеяр. — Я ханский боярин, и с тобою, мужиком, что мне говорить; вот я велю тебе голову снять за то, что ты пришел ко мне без дела.

Кудеяру воображалось, что этот старик пришел укорять его.

— Сними с меня голову, — сказал старик, — только прежде меня выслушай, а то будешь жалеть, да не воротишь. Один я знаю, чей ты сын, какого ты рода, другой никто того невесть. Я пришел для того только, чтоб тебе сказать.

Кудеяр дал знак — татары удалились.

— Цел ли у тебя золотой крест, что тебе дала неведомая тебе родительница? — спрашивал юродивый.

— Я отрекся от христианства! Я познал правду! — сказал Кудеяр, пересиливая в себе внутренний голос, говоривший ему иное.

— Это твое дело! — сказал юродивый. — Я не обращать тебя пришел. Цел ли твой крест? Если цел, покажи его мне, и я назову тебе твоего отца и твою мать.

Кудеяр пошел в свой шатер и вынул крест из маленькой шкатулки, сохраняемой в одном из мешков. Кудеяр подал крест юродивому молча. Юродивый пристально посмотрел на обе стороны креста и сказал: "Слушай! Отец царя Ивана, великий князь московский Василий Иванович, по бесовскому искушению, восхотел отвергнуть свою законную жену и понять другую, литвинку Елену Глинскую. У великого князя был любимый боярин Шигона{42}, и тот боярин, чем бы государя своего от такого беззакония отговаривать, забывши заповедь божию, человекоугодив сый, стал ему советовать учинить по своей похоти, будто бы того ради, что у великой княгини не было детей. Тогда великий князь Василий повелел свою жену, великую княгишо Соломонию, постричь насильно в черницы и приказал то дело боярину Шигоне. Великая княгиня постригаться не хотела, и Шигона бил ее, заставляючи постричься. И князь великий женился на другой жене от живой жены. После того великая княгиня Соломония обретеся во чреве имущи; а боярин Шигона, узнав о том, великого князя не доложил, а сказал про то новой великой княгине Елене и ее родне, Глинским. А как великая княгиня Соломония родила сына, то великая княгиня Елена велела Шигоне того младенца извести, но Шигона младенца не убил: он отдал его одному сыну боярскому в Рязанской земле, не сказавши, чей такой младенец, и оставил на младенце благословенный крест, что дала ему мать по крещении. По неколих летех, великая княгиня Елена родила сына Ивана, нынешнего царя, а в те поры, как он родился, по всей Русской земле был гром и буря, какой не помнили старые люди, и тогда говорили русские люди: божия-де кара на свет родилась, еже и бысть. Потом вскоре умре великий князь Василий, и прият правление Московского государства, вместо малого зело сына, жена его Елена, и та живяше блудно и к пролитию крови склонна бысть. Тогда боярин Шигона прииде в чувствие и позна свое беззаконие, хотел он добыть царевича, Соломониина сына, и объявить народу, но узнал, что татары, набежав на Рязанскую землю, извели того сына боярского, и младенца с ним не стало".

— А как звали того младенца? — спросил Кудеяр.

— Моя речь впереди! — сказал юродивый. — Ты слушай. Боярин Шигона раскаялся зело и сам себе осуди на покаяние: постричься он не хотел, понеже по делом своим гнюсным недостоин себе мняше равноангельского иноческого чина, но волею похаб сотворися, сиречь юрод стал вящшего ради уничижения, и ходил он, странствуя из града в град, из веси в весь, никим знаем, а потом пришел в Москву и там уве-дал, что Соломониин сын жив, только Шигона не объявил о том никому.

— Зачем не объявил? — спросил тревожно Кудеяр.

— Затем, — сказал юродивый, — узнал, что царь Иван, долго упрямясь, хотел, наконец, последовать словам мудрых советников и стал было собирать рать, чтоб разорить темное царство Крымское; того ради Шигона не хотел ввергать котору и раздор в христианство, понеже в такую пору, великого ради дела, благопотребно быть согласию и единомыслию Между христианы; да и затем Шигона не объявил, что боялся, как бы царь Иван, уведавши про Соломониина сына, не вздумал бы извести его, боячись, чтоб он, яко первородный, не отнял у него престола.