Христа распинают вновь - Никос Казандзакис

Костандис в ужасе сделал знак и глазами показал на свою жену, которая притворялась, будто смотрит в открытое окно на звезды. Яннакос понял и прикрыл рот рукой.

— Только за здоровье деда Ладаса не заставляйте меня пить и за здоровье попа Григориса! — заявил Костандис. — Это дикие звери.

— Эх, доброе у тебя вино, дорогой Костандис! — крикнул Яннакос, который порядком опьянел, — поэтому я выпью и за их здоровье.

Он наполнил стакан.

— За здоровье деда Ладаса! Чтоб пусто ему было! — и выпил залпом.

Потом снова налил.

— За здоровье попа Григориса! Чтоб пусто ему было! — и осушил и этот стакан.

— Есть ли еще какой-нибудь грешник, чтоб я мог упомянуть и его?

Вино лилось рекой, сердца раскрывались, и в них вселялись радость и любовь.

«И Христос как вино, — подумал Манольос. — Точно так же и он делает необъятными сердца людей, и тогда умещается в них весь мир; точно так же он открывает врата рая, чтобы вошли туда все грешники…»

И он гордился своими друзьями, которые обнимались и хохотали.

— А Панайотарос? — . крикнул Яннакос. — Мы Иуду забыли! За его здоровье, отче Иаков!

— За его здоровье, апостол Петр! — ответил Костандис, и все снова осушили стаканы.

Жена Костандиса повернула голову; она поняла, что они собираются выпить все ее вино, и это привело ее в ярость.

— Ты много пьешь, Костандис! — сказала она строгим голосом.

Костандис съежился.

— Ладно, — сказал он, — не сердись, жена, принеси нам еще кувшин с водой, чтоб освежиться.

Жена пошла к колодцу, а Костандис приложил палец к губам.

— Будьте осторожны, бедняги, — прошептал он, — будьте осторожны, она начинает сердиться!

— Давай лучше уйдем, — сказал Яннакос, — давай уйдем, чтоб тебе не попало…

— Нет, ребята, сидите, только тихо. Мы выпьем воды за ее здоровье. Может быть, и смягчится она, — не знаешь ты женщин.

Жена вошла с кувшином; взяла стаканы из-под вина, сполоснула их и наполнила холодной водой. Мужчины подняли стаканы с водой и чокнулись.

— За твое здоровье, сестренка, — сказал Яннакос, — пусть бог освежит твою душу, как ты нас сегодня освежила! Лучшей сестры, чем ты, и лучшей жены нет в мире! Куда бы ни пошел и где бы ни был Костандис, всегда и везде он говорит о твоих прелестях!

— За твое здоровье, жена! — робко произнес Костандис. — Лучше, ей-богу, с тобой быть в аду, чем одному — в раю! — и подмигнул своим товарищам.

— За твое здоровье, хозяйка, — сказал Манольос. — Ты нас извини, большой вечер сегодня, село наше спасено! Пусть бог вознаградит тебя за хлопоты, что мы тебе доставили.

Друзья допили воду, и теперь им не было жарко. Костандис вынул портсигар и предложил товарищам сигареты. Потом все поднялись, вышли во двор и сели на лавочке. Хозяйка, бормоча что-то про себя, начала убирать стол.

Воздух был почти неподвижен; с поля доносился запах спелых хлебов; от фруктовых деревьев, росших во дворе, пахло инжиром.

Кто-то остановился у ворот и постучал; Костандис встал, встревоженный.

— Костандис, открой! Это я, Михелис!

Костандис с радостью открыл дверь. Вошел ночной гость, Михелис.

— Я оставил своего старика, — сказал он. — Он наелся, напился и уснул. Вот я и пришел.

Он сел на лавочку. Вокруг царило сладостное безмолвие, он не хотел его нарушать и молчал.

Прислонившись головой к стене, Манольос смотрел на звезды, и свет их озарял его. И вдруг в ночной тишине раздался его спокойный голос:

— Человек замышляет одно, а бог решает другое; он не дал мне сегодня умереть и покинуть вас, братья. Кто знает, какая у бога цель? Наверно, мы еще не кончили свой путь на земле, нужно еще много трудиться, чтобы спасти душу. И вот сегодня вечером, братья, я принял решение.

Сказал и умолк; затем поднял свои глаза к звездной реке Иордану, которая раскинулась над ним.

Яннакос и Костандис начали трезветь. Вино, шумевшее у них в голове, теперь струилось по всему телу, вливая в них бодрость. Михелис тронул колено Манольоса, как будто хотел сказать ему: «И я с тобой!»

Они были совсем одни в ночном мраке. Ласково обвевал их ветерок, звезды сверкали над ними, слабо освещая их лица; они с трудом различали друг друга в темноте.

Манольос ободрился и начал снова рассказывать:

— Когда я был еще послушником в монастыре (до того, как явился архонт Патриархеас и забрал меня в мир), монах Манасис — дай бог ему здоровья, если он жив, и освяти господь его кости, если он умер! — рассказал мне однажды случай, который, как он мне говорил, произошел с его другом, тоже монахом. Много лет я не вспоминал этого рассказа, но сегодня, бог знает почему, вспомнил, и он не выходит у меня из головы… Вы не хотите спать? — спросил он, обрывая свою речь, потому что его друзья молчали и нельзя было в темноте видеть их лиц.

— Ради бога! — крикнул Костандис, словно испугался. — Почему ты спрашиваешь, Манольос?

— Никогда наша душа так не бодрствовала, Манольос, — добавил и Яннакос. — Не мучай нас, говори!

— У того монаха, друга моего учителя, было одно страстное желание в жизни: чтобы господь бог удостоил его пойти к гробу господню и поклониться ему. Он бродил поэтому по селам, просил милостыню, и спустя много лет, стариком уже, собрал тридцать золотых лир — столько, сколько нужно было на путешествие. Тогда он помолился, взял разрешение у игумена и отправился в путь. Сразу же за вратами монастыря он увидел человека в лохмотьях, бледного, печального, который, нагнувшись, собирал траву. Человек услышал стук палки монаха о камни и поднял голову.

— Куда ты собрался, дедушка? — спросил он.

— Гробу господню, брат мой, поклониться. Обойду троекратно вокруг святого гроба и поклонюсь.

— Сколько у тебя денег?

— Тридцать лир.

— Отдай мне эти тридцать лир, у меня жена и дети голодные. Отдай их мне, обойди три раза вокруг меня, а потом стань на колени и поклонись.

Монах вынул свой кошелек с тридцатью золотыми, отдал их бедному, обошел трижды вокруг него, потом стал на колени и поклонился. Затем он вернулся в монастырь…

Манольос опустил голову и замолчал. Три друга молча слушали его, и на сердце у них становилось тревожно.

Манольос поднял голову.

— Позже я узнал, — продолжал он, — что этим монахом, который так хотел побывать у гроба господня, был сам мой учитель, отец Манасис; но из скромности он не признался мне в этом. И вот сегодня, спустя столько лет, я понял, кто был тот бедняк, которого встретил Манасис у монастыря.

Голос Манольоса задрожал, и он умолк. Друзья пододвинулись к нему поближе.

— Кто же это был? — спросили они с нетерпением.

Некоторое время Манольос словно не решался ответить, но наконец спокойно, как спелый плод, который падает в саду ночью, пало его слово:

— Христос.

Все вздрогнули. Будто вдруг перед ними показался в ночной тьме бездомный Христос, печальный, преследуемый людьми, бедно одетый, с окровавленными от долгого пути ногами. Они с ужасом чувствовали его невидимое присутствие, и несколько минут никто не мог вымолвить ни слова. Да и что они могли сказать? Куда пойти? Кому говорить? Они никого не видели вокруг, и в то же время эта промелькнувшая перед ними фигура казалась им не менее реальной, чем они сами.

Первым прервал молчание Яннакос. Вглядевшись в ночной мрак, он крикнул:

— Кто там? Как будто кто-то постучал в дверь? Кто там? — повторил он снова, протянув руку.

Листья фигового дерева зашелестели, ночь снова наполнилась запахом хлебов, жимолости, спелого инжира. И четверо друзей, глубоко вдыхая этот запах, почувствовали в себе присутствие кого-то незримого. Все вспомнили, что в детстве, когда сердца их были еще невинны, то же Невидимое входило в них в страстной четверг, во время причащения.

— Манольос! — сказал Михелис и хотел обнять своего друга, но сдержался. — Манольос, с сегодняшнего дня, с того часа, как я увидел тебя выходящим из ворот аги со связанными руками, когда ты спокойно, радостно шел принести себя в жертву, чтобы спасти село, я почувствовал какое-то дуновение и увидел какое-то странное сияние вокруг тебя, — как будто ты стал выше, стройнее, как будто ты превратился в пламя! В ту самую минуту я и принял решение: пойду за тобой всюду, куда ты меня поведешь. Что ты прикажешь, то и сделаю.

Он умолк на мгновение в нерешительности, но тут же добавил тихо, но твердо:

— Теперь, когда я видел, как ел мой отец, как он пил и пошел спать, я понял, что связан больше с тобой, Манольос, чем с ним! Я больше его не слушаюсь, — слушаюсь только тебя.

Яннакос и Костандис тоже хотели что-то сказать, но не смогли и разрыдались.

Показалась на пороге жена Костандиса, услышала их плач, покачала головой и вернулась в комнату. Манольос взял руку Михелиса и крепко сжал ее в своих руках.

— Брат мой, — сказал он, — ты лучше меня, ты невиннее, ты ближе к Христу, чем я. Тебя не мучают дьявольские голоса, и ты проще и увереннее находишь свой путь. Ты достигаешь одним спокойным, легким шагом того, чего я столько лет пытался достичь в муках, но так и не достиг. Твое самопожертвование вдвойне дорого, потому что, у тебя архонтский дом, и отец твой архонт, и богатство у тебя, и имя; у меня же ничего нет. Я жертвую богу самым малым и еще мучаюсь, чтобы принести даже эту ничтожную жертву. Как и у моего учителя Манасиса, у меня, бездельника, тоже были большие планы: тесно мне стало в кошаре, тесно мне стало в селе, я страстно желал взойти на большой корабль и отправиться на край света, чтобы там найти свое спасение. Мне казалось, что гроб господень находится очень далеко, на краю света, и я презирал тот клочок земли, который мне послал бог… Но теперь я понял. Христос находится везде, он бродит вокруг нашего села, стучится в наши двери, стоит и просит милостыни у наших сердец. Беден, голоден, бездомен Христос в этом богатом большом селе, где живут и царствуют аги, Ладасы, попы Григорисы! Он беден, и у него голодные дети. Он просит милостыню, стучится в двери и сердца, а его гонят от двери к двери, от сердца к сердцу.